— Спужаюсь! — ответила та, глядя на него бойко.
— Чего же спужаешься?
— Разбойничков!
Гурьян пошел в лес. Танюша упросилась с ним. Она не бывала далеко от куреня и от Гурьяныча в лесу отходить боялась. Девочка чуть не заплакала, когда мужик залез на высокий кедр и совсем скрылся из глаз. Только шишки сыпались сверху.
— Дядя-я-я!..— кричала Таня.
Гурьян поскидал шишки, слез.
— Я думал, пришел медведь... ты так заревела.
— Не-е...
— Не боишься медведя?
— Разбойничков боюсь.
Похолодало. Гурьян снял свой пиджак, накинул девочке на плечи. Мать отпустила ее налегке.
Гурьян помнил, как сам был маленький, как мать его ласкала и водила с собой. И в этом ребенке видел он сейчас свое детство. Таня ему мила, и жаль было, что своих нет... Но он уже любил ее, как свою.
— Тепло теперь?
— Тепло... А страшные разбойнички? Ты видел когда-нибудь?
Гурьяныч вздохнул.
«Что тут ей ответишь?» — подумал он.
— Эх, Таня, Таня!.. — молвил мужик.
— A-а! Знаю!.. Сам боишься! — с детским злорадством воскликнула смышленая девочка. — Знаю, знаю!.. Вот, далеко в лесу не ходи.
— Они в лесу? — спросил Гурьян.
— Там, — показывая пальцем в чащу, со страхом вымолвила девочка, и лицо ее, казалось, стало еще бледнее. — С тобой-то не боюсь, — откровенно призналась она.
— С тобой-то не боюсь! — как эхо отозвался Гурьяныч.— Эх, дитя!..
— Ты чего дразнишься?
— Чем же это я дразнюсь?
— Для че мне рожи строишь?
Гурьяныч подумал, что в самом деле, видно, рожа у него оглупела от таких разговоров, если кажется, что он дразнится.
— Вот поди погляди, на кедрине-то белка. Смотри-ка! Эк они играют!
Танюша подбежала к дереву.
Вдруг в тайге что-то хрустнуло. Таня ссутулилась и пустилась бегом обратно к Гурьянычу, прыгая в своих лаптишках через сломы и замшелые валеги.
— Страх! — воскликнула она, хватая его за руку и сразу успокаиваясь от этого, но еще с тревогой поглядывая в лес.
— Там стояк свалился.
— Да, толкуй, стояк... Нет уж, кто-то ходит... Дядя, ты спаси меня. Мамка тебе блинов пожарит еще.
— Не бойся, не бойся. Ведь разбойников сейчас нет в лесу, им холодно. А тебе не жалко их? Они ведь бродят, от всех скрываются, им блинов никто не принесет.
Таня на этот раз не слушала: дядя явно глупости говорил.
— Ты вот дядя Гурьян. А есть Гурьяныч — разбойник, — молвила девочка, подходя к дому. Вопрос этот долго ее занимал, и, наконец, она решила все высказать. — Мамка все боялась говорила: Гурьяныч в лесу ходит. А как ты с дядей Степой пришел, она не боится больше.
Таня поспешила к материнской землянке, таща за собой Гурьяна за руку.
Тот принес полмешка орехов.
— Да вот только далеко в лес заходить боялись, — сказал он, обращаясь к Варваре. — Сказывают, разбойники там... Все от них ко мне прижималась, чтобы не тронули.
***
Длинные березовые поленья Гурьян укладывал в яму, стенки которой черны от смолы.
Вокруг тишина, безмолвны огромные деревья. Налетит откуда-то ветер, лес зашумит, и всколыхнется душа, откроются в ней старые раны, вспомнится загубленная любовь, обиды, бегство, скитания... А ведь жизнь могла сложиться по-другому... Могла быть и у него семья. В шуме леса для души его, после долгих скитаний в степях, что-то родное, до боли приятное.
Сучковатые белые отрезки березовых стволов, мокрые от осеннего дождя, колотые надвое и некоторые поменьше, и береза, измокшая дочерна, красные в разрезе деревья лиственниц, тяжелые, как чушки железа, корявые дубы — много разного леса проходит через его руки. Гурьян соскучился о лесах, каждое полено ему, как родное. Так и не привык он к степи, хоть и долго бродил и по-своему там тоже хорошо: простор, воля...
Так бы и жег лес всю жизнь и выбирал бы потом угарный уголь из открытой ямы.
А вечером Варвара нанесет воды, натопит баню, помоешься и в чистой рубахе — на ужин. Хозяйка всегда ждет, заботится и о Степке и о Гурьяне.
Мужик привык к работе на курене и к новой жизни.
Но его тревожило все происходившее на заводе. Приезжали к нему советоваться старые друзья. Тут, в Варвариной землячке на лесном курене, было место встреч.
«Может быть, мне в самом деле пойти да объявиться?»
Хоть и здоров Гурьян и крепок, но как каждый, кого долго преследовали, склонен к недоверию. Выйдешь к полицейским — схватят и скажут, сами поймали.
«Надо с Варварой посоветоваться, — решил он. — Женский ум — лучше всяких дум».
Степка уехал в тот день на завод узнавать, когда сходка. Вечером Филат и Гурьяныч подсели к выскобленному ножом и добела вымытому столу, на досках которого бугорками, отполированные мойкой и скребкой, темные сучки. Загремела заслонка на шестке, и на ухвате у хозяйки очутился огромный чугун со щами, а потом красный горшок с кашей.
Руки Варвары белы, как молоко, не толсты в запястье, но полны в локте, сильны и красивы. И лицо полное, румяное, тугое и живое. Она быстра на работу, как и на догадку. Обтерла чугун, поставила на подставку — и на стол. Мужики по очереди хлебали самодельными деревянными ложками. На дворе дождь, ветер. А тут тихо, тепло, пахнет избой, детство напоминает. Лавки, стол — все бедно, не белено. Но сытно и уютно. А печь бела, чиста. Светло, даже на землянку не походит. Кто долго ходил по степям, спал в кибитках, тому нет ничего отраднее.
— Мы с мамой видели крашеные ложки у Булавиных в магазине, — сказала девочка.
— Вот поеду на завод, куплю тебе такую ложку, — говорит Гурьяныч. — А что Варвара Никитична, может, мне выйти да объявиться, — вдруг обращается он к хозяйке.
Заметно было, как вспыхнула Варвара, но смолчала.
Давно она замечала, что Гурьяну не по себе. Смутно догадывалась, в чем тут причина, но не смела верить и только все сильней жалела его. И вот он сказал, что хочет выйти и объявиться. Верно, надеется, что повинную голову меч не сечет.
— Поди, не время нынче-то, — возразила Варвара.
— Это, конечно, нынче не время! — согласился Гурьян.
Пообедав, мужики пошли на «кучу». А вечером опять сидели у чугуна.
— Надоело мне тут! — вдруг сказала Варвара. — Так бы и ушла, куда глаза глядят.
Гурьян удивился. До сих пор казалось ему, что Варвара так любила свой курень, такой славной была хозяйкой. Без нее тут все сгинет, заглохнет. Она и дело знает не хуже мужика.
— Ушла бы, ей-богу, ушла, — продолжала хозяйка.
