— Я подозвал хивинца к себе и спрашиваю: «Что, мол, ты сейчас говорил?» Он сразу струсил, согнулся. Мы с киргизом посмеялись и пошли прочь.
— У меня бы не ушел, — заметил Прокоп.
— Турция мутит, — сказал Запевкин.
— Только башкиры-то не подымутся против русских, — отозвался с порога Кузьма.
— Москвичи говорят, что война с турками будет, — подхватил Захар.
— Ну, а что в степи? Что слыхать? Хан-то киргизский...
Пошли разговоры про пограничные новости. Захар рассказал, что будто бы собираются отправлять войска на Хиву.
— Это ведь уж двадцать лет все говорят: мол, на Хиву, на Хиву — да никак не соберутся, — отозвался Собакин.
Потом разговорились про заводские непорядки: шел слух, что скоро будет новый хозяин, что льгота, данная на землю, кончается и больше ее не продлят.
Вечерело.
Мимо проехали ребятишки на конях, подняли пыль, и она стояла облаком в воздухе. Вдали синели низкие волны хребта.
Люди толковали о делах, ждали каких-то событий. Жилось скучно и однообразно, и ум хватался за всякую новость. С самого дня отмены крепостного права все чего-то ждали: кто лучшего, кто худшего. Богатые заводили оружие и замки покрепче и старались вот в такие вечера держаться дружней, хотя в иное время сами готовы были перегрызть друг другу глотки.
Вечером Захар пил чай со свежим вареньем. Слышались глухие удары кричных молотов на заводском дворе. Настя и Феклуша разбирали огромную кучу ягод, ссыпанных из опустевших, докрасна измазанных соком корзин.
А утром, когда Захар ушел, к Настасье собрались бабы.
Настя, коренастая, с широким белым веснушчатым лбом, с румянцем на тугих щеках, со светло-русой, по-девичьи тяжелой косой чуть не до полу, вертелась у зеркала, прикладывая то к груди, то к плечам, то к коленям цветастые материи, привезенные Захаром. Без мужа держалась она куда смелей, смеялась и шутила.
Накинув на плечи кусок шелка, пробежалась по избе мелкими шажками, шлепая босыми ногами по полу, поджимая губы, закатывая глаза и фыркая то направо, то налево.
— Ах, оставьте меня, пожалуйста! Я не заводска, не деревенска, а слободска, городска, оренбургска! Ах, не щиплите меня, не троньте, не щекотите! — взвизгивала она, а бабы покатывались со смеху.
Все они с удовольствием смотрели, как ловко Настя изображает городскую щеголиху.
Глава 5
ГУРЬЯН
Над рекой, над обрывом старый барский дом с фронтоном и колоннадой, оградка, сад. Ржаво-желтые кремнистые утесы падают от его изгороди прямо к воде. А дальше по берегу сосновая роща, потом березник. Река как бы опоясывает тут всю гору с Верхним поселком, с барским домом и с березовыми и сосновыми рощами. Внизу плотина и рядом с ней мост, по которому рабочие ходят на завод. А на той стороне видны доменные печи, сараи, склады, груды руды.
Слышится пение рабочих, тянут «Дубинушку». У моста забивают сваи.
Кипят водопады у плотины на сливном мосту, а дальше река несется вся в пене, бушуя и волнуясь, как на камнях.
Правей огромный синий пруд, а за ним Нижний поселок — целое море сухого почерневшего дерева, дощатых и бревенчатых крыш и заплотов.
А за поселком темно-зеленые горы в густых сосняках, а дальше — горы синие, а еще дальше — голубые.
Настя знает, что река Белая вытекает из тех хребтов, что там дремучие леса и в них курени. Там жгут уголь. В горных долинах — луга. Скоро на покос ехать. Захар и Настя сами косят. Фекла и Санка поедут с ними. Там углежоги томят в кучах уголь для заводских печей, и когда едешь на покос, то навстречу попадаются длинные обозы. Черномазые рабочие везут уголь на завод в коробах или прямо на широких телегах.
На заводе все нравится Настасье.
Росла она у отца на степной заимке, носилась по ковыльному полю на диких конях, пахала, жала, ходила за скотом. Никогда не видала она завода, а на синие горы за степью смотрела, бывало, только издали. Чуть виднелись они слабыми полосками, как восходящая туча.
Настя с детства слышала от отца про железные заводы. Бывало, с уважением толковал он про людей, умевших отковать и плуг, и нож, и оружие.
На заводе жила ее тетка. Однажды летом собралась к ней Настя погостить — и зажилась. Отец не неволил любимую дочь. «Коль нравится, пусть погостит у тебя», — передавал он сестре с попутчиками.
Настя живо познакомилась на заводе с девушками. В березовой роще у ограды господского почти пустого дома собирались они летними вечерами, пели старые песни. Новые, мещанские, городские еще не дошли до глухого завода.
Бывало, стоит Настя над обрывом и подолгу смотрит на зубчатые горы, на широкий пруд, слушает звон и лязг, несущиеся с той стороны реки из-под широких черных заводских навесов на столбах.
«А у нас в эту пору все солнцем пожжет, степь пожелтеет», — вспоминает она, и сердце нет-нет, да и затоскует по скудной, но милой и родной сторонке. А с завода уехать не хочется.
Запоют девушки плясовую, и выступит Настя, выйдет в круг, разведет концы платка, и уж все взоры на ней.
Заводским парням понравилась Настасья. Они приносили ей гостинцы, звали погулять. Настасья гостинцев не брала, от подруг не отходила. Парни играли ей на балалайках, выбирали в хороводах.
— Ты еще на заводе поживешь, тебе от наших парней отбою не будет, — насмешливо говорили ей подружки.
— У нас женихов отбиваешь, лучше поезжай к себе в степь, — полушутя говорила маленькая, пухленькая Олюшка Залавина.
— А что это звенит? — вдруг насторожившись, спрашивала Настя.
— Это кричный молот бьет. Да разве ты не знаешь?
— Да тот раз будто не так бил.
— Тогда мастер не тот работал. Каждый по-своему! Это Гурьян Гурьяныч робит.
— Посмотреть бы!..
— Эка невидаль!
— В заводе дым, копоть, окалина.
— Я в степи жила, кроме киргизов и верблюдов, ничего не видела.
— Хочешь, так ступай на завод робить. У нас есть девки-коногоны.
— В заводе не робила, так любо тебе. А ты бы по-нашему с тачкой... Мы гоняли!
— Слава богу, что вырвались!
— При крепостном бы век скоротали в этом заводе.
В пруду поднимали воду. Плотину закрыли. От сливного моста Белая текла слабым ручьем. Из-под воды выступили камни.
Под вечер, в праздник, под скалами, у самой дороги, рассевшись на траве и на камнях, парни играли на бандурках и горланили песню.
— Ах, как тонко Мишутка выводит! — восхищалась Оленька. — Он у нас в церкви поет.
— Пойдемте к нам, девушки, — звали парни. У них наверху составился свой хор.
