— Хозяин, вы в порядке? — отряхнув руки в перчатках, деликатно спросил слуга.
— Я бываю в беспорядке?
— Нет. Но с тех пор, как вы вернулись, вы определённо пребываете не в обычном своём порядке.
Он посмотрел на пустые бокалы и пламя свечи.
— Эти дни дались мне труднее, чем я думал. Мне казалось, вспомнить себя тысячелетней давности будет несложно.
— А оказалось?
— Оказалось, тогда я куда лучше помнил, что такое боль.
Альдрем медленно выпрямился.
— Вы не жалеете?
— О чём? — он провёл ладонью над огоньком свечи. — В конце концов, многое из того, что я делал, я делал ради этого.
Теперь он понимал это, как никогда раньше. Хотя нет, не так. Понимал он это давным-давно: не было в этом мире вещи, которой бы он не понимал. А вот почувствовал лишь сейчас.
Понимать и чувствовать — это разные вещи.
Он тысячелетней давности помнил и это.
— Ради нескольких дней украденного счастья?
— Нет, Альдрем. Ради ответа на вопрос, который мучил меня столетия. Ради трёх слов, которые были предназначены мне.
— Но разве сейчас они предназначались вам?
— Она думала иначе, хочешь сказать? — он сжал ладонь, поймав кончик пламени между пальцев: огонь жёг его кожу, не сжигая. — Но это был я. Мне хватит и этого.
Слуга осторожно шагнул к креслу.
— А вы не думаете, что всё можно было бы сделать… по-другому? Уверен, она смогла бы полюбить вас, а не вашу маску.
— Тот, кого она могла бы полюбить, тоже маска. Истинный я — Палач, чудовище из сказок, которыми в детстве пугала её мать. — Он смотрел на огонь, чувствуя упоительное тепло. — Я недостоин любви.
— Но вы могли бы…
— Нет, не мог бы. И в этом наше с ним принципиальное различие. — Огонёк дрогнул, спугнутый его дыханием. — Я не смог бы ей лгать. Только не ей.
Ему давно не было больно. Вспоминать это чувство оказалось несладко.
Это когда-то предпочёл Арон? Он пытался заставить его забыть, сотни лет пытался; забыть так же, как когда-то забыл он сам. Но брат цеплялся за свою любовь и свою боль, понимая, что одно от другого неотделимо — предпочитая смотреть, как умирают, страдают и предают его те, кого он любил, но не забывать то, что единственное у него не могли отнять ни меч, ни магия…
То, что отличает их друг от друга.
Эгоист.
Впрочем, если бы братишка сумел переступить черту, делавшую их игры такими интересными, и зайти за неё дальше, чем следовало — он бы убил его в ту же минуту. Оставлять его в живых после этого было слишком опасно.
— Хозяин…
— Да?
— А вы никогда не думали, что когда-нибудь вы… снова встретитесь? И, может, лучше остаться… достойным любви?
Хороший вопрос. Когда-то он часто приходил и в его голову. Когда-то он даже попытался обмануть предназначение: один раз, на короткое время наполнивший теплом и светом пустоту в его сердце.
Один проклятый раз, сделавший эту пустоту темнее и страшнее прежней.
Всё дело было в том, что они уже встречались снова. И то, чем их история закончилась тогда, помогло ему окончательно усвоить одну простую истину; истину, о которую разбивались все вопросы.
— Я не имею права на любовь, Альдрем. С того дня, как меня сделали нянькой для рода людского. — Он коснулся горящего фитиля: огонь был гладким, он струился по пальцам, как яркая вода. — А она не заслужила любви к существу, которое создали, чтобы его брат не пачкал руки кровью.
«О том, как он убивал ту, кого больше всех на свете хотел бы спасти»… Кто бы ни говорил тогда устами девчонки-менестреля, у него отличное чувство юмора. Ведь об этом как раз не поют в песнях. Там поют о том, что он сделал после; поют о славной победе великого воина, которого не сломила даже трагическая гибель возлюбленной.
Его всегда забавляло, как же мало знали все, кто сложил эти самые песни.
Если бы певцы знали правду, думается, у них бы резко пропал голос.
Разум — всё, что нужно для существования. Чувства только мешают. Он давным-давно это усвоил — с тех пор, когда в первый раз лишил человека жизни. Человека, который заслуживал этого; но кто сказал, что он, Лиар, заслуживал того, чтобы лишать кого-то жизни? Вечной участи Палача… Нет, он не мог сказать, что кого-то из них шестерых народ любил. Они были слишком другими для человеческой любви. Но если Зрящих уважали, то Палачей боялись.
Не более.
Он усмехнулся.
О чём он думает? Конечно, он этого заслужил. Вернее, оказался достоин: в понимании Кристали. И этой участи, и той задачи, особой — даже для амадэя — задачи, что их создательница взвалила на его плечи вместе с его Даром.
Огонь погас, когда он сжал фитиль между пальцев. Погас моментально, беззвучно, тая белым дымком, взлетавшим куда-то кверху. Это ведь так легко — убивать.
Гораздо легче, чем кажется.
Чувства мешают. Это невозможно: умирать вместе со всеми, кого убиваешь. Это невозможно: слышать крики и слёзы тех, кто любил их. Это невозможно: чувствовать вечную ненависть и вечный страх. Так он думал последнюю тысячу лет. И исключения из правил делал очень редко — хватило бы пальцев двух рук, чтобы пересчитать всех, к кому он искренне привязывался за своё бытие амадэем. Чья потеря вызвала бы у него настоящую печаль, не сожаление от потери ценной фигуры. Пятеро из них были другими амадэями.
Исключения делались лишь для тех, кто сам по себе был исключением.
Но ему было жаль этого мальчишку-колдуна. Пешку. Ничто. Он не мог спасти его, не мог сорвать свою маску раньше времени; но когда он слышал его последние слова, слышал, как она кричала потом — слышал через янтарную побрякушку, от которой она не смогла отключиться…
Что она сделала с ним? Что ещё сделает?
Что заставило его тогда оставить Ленмариэль Бьорк в живых? Опостылость разумных решений? Глупая дальновидность? Перст судьбы? Возможно, для них обоих было бы милосерднее, если бы он убил её до рождения. Или в момент, когда снова узнал её, когда осознал, кто улыбается по ту сторону зеркала — почти ему…
Но тогда, наверное, он ещё не так хорошо помнил, что такое милосердие.
— А теперь скажите, хозяин… вы точно в порядке?
Посмотрев на слугу, он тихо рассмеялся.
— Как же ты всё-таки проницателен, мой милый Альдрем. — Он повёл рукой, и фитиль, вспыхнув, вытянулся ровным и светлым огнём. — Да, я в беспорядке. Но, знаешь… пожалуй, мне это нравится.
Слуга с поклоном отступил:
— Это главное.
Убивать легко. Как и умирать, впрочем. Но вернуться к жизни, если подумать, тоже не слишком сложно. Особенно если мертва душа, но не тело.
