— Значит, и ты для нее — ничто. И от тебя она избавится с той же легкостью, если будешь ей мешать. Если восстанешь против нее.
— Не думаю. — Задумчивость, скользнувшая в ответе, ясно дала понять: он размышлял о подобной перспективе, и не раз. — Для нее я… особенный. И я нужен ей.
Зная Герберта, Ева могла быть уверенной — им руководило не желание обманываться. Он действительно здраво взвесил все «за» и «против», которые могла учитывать Айрес при решении задачки о его устранении. И пришел к данным выводам, самую малость утешающим.
Но недостаточно, чтобы Ева могла и правда позволить себе утешиться.
— А если она велит тебе рассказать о нас? — все же решилась спросить она. — О Миракле, о пророчестве, обо всем?
— О тебе она не узнает. Могу поклясться. — Это Герберт произнес с успокаивающей твердостью и капелькой раздражительности — как ни странно, тоже успокаивающей. Эта раздражительность говорила «естественно, я не мог об этом не задумываться; неужели ты такая глупенькая, что считаешь иначе?» — Она уверена, что ты мертва. Даже если у нее возникнут подозрения на этот счет, ты сама давно поняла, что клятву можно обмануть. Не говоря уже о том, что тогда Айрес застала меня врасплох, а после того раза я как следует продумал возможные методы сопротивления. — Ева хорошо различила мгновенные колебания, скользнувшие в его голосе перед заключающими фразами: — Но это одна из причин, по которой я не прошу Миракла рассказать мне о плане восстания. Не хочу знать ничего, что могло бы снова его подставить. На всякий случай.
— Тот случай, когда неведение уж точно благо, — пробормотала Ева, радуясь, что Герберт все же не побоялся обеспокоить ее этим. Рассеянно поболтала смычок в пальцах, словно проверяя балансировку. — Должно быть, его страшно удивляет подобное отсутствие любопытства с твоей стороны.
— Должно быть, он считает, что после нашей ссоры я просто не решаюсь попросить его о чем-то подобном. Ибо он все равно не расскажет, а я не так глуп, чтобы излагать напрасные просьбы.
— Так вот почему Айрес ничего не боится. Если ты призовешь Жнеца, народ полюбит тебя. А раз ты беспрекословно подчиняешься ей, ты точно не воспользуешься этим в свою пользу… — размышляя вслух, она мысленно вернулась к самому началу разговора. — Но откуда она знала, о чем тебя спрашивать? Ты сказал, ее вопросы были слишком точны, а ведь…
— Думаю, Охрана давно следила за отцом Миракла. Айрес знала, что документы существуют. Знала, что есть тайник. Не знала лишь, где. А тут — такая удобная возможность… наверняка и за Мирком тоже следили. И когда тот вдруг в расстроенных чувствах, на ночь глядя помчался ко мне, Айрес просто сделала правильные выводы. — Герберт помолчал. — Могу ошибаться, но по каким-то причинам ей было важно, чтобы именно я выдал эту тайну. Чтобы Мирк понял, что это сделал я.
— Зачем?
— Рассорить нас. Взрастить во мне чувство вины. Помешать нам в один прекрасный день объединиться и восстать против нее… не знаю. — Он вновь уставился в пространство отсутствующим взглядом. — Иногда мне кажется, ей очень хочется отдалить меня от всех, кроме нее самой. Возможно, она сделала это, чтобы я убедился: по-настоящему в меня не верит никто, кроме нее.
— Я верю.
Ева сказала это со всей возможной деликатностью. Не гордо, не настойчиво, просто напоминая. И когда Герберт вновь сфокусировался на ее лице, его собственное самую капельку смягчилось:
— Я знаю.
На миг Еве захотелось отложить Дерозе и, вернувшись на кровать, вытащить из несчастного замкнутого некроманта того Герберта, с которым они совсем недавно лежали в обнимку. Но вместо этого она наконец провела смычком по струне «ля», пробуя звук на вкус — и, найдя его тускловатым, вспомнила, что давно не канифолила смычок.
— Я сейчас, — бережно положив виолончель на пол, сказала она, под внимательным взглядом Герберта доставая канифоль из футляра.
Часто канифолить смычок Ева не любила. Раз в неделю или две на ее взгляд было вполне достаточно: качественной немецкой канифоли хватало надолго, да и пыли при таком раскладе на струнах и корпусе оставалось меньше. Хотя она все равно не забывала после каждого занятия исправно протирать Дерозе мягкой тряпочкой.
Открыв пластиковый футлярчик, думая о своем, Ева методично водила смычком по смоляному бруску… пока — после четвертого движения — не заметила запоздало, как белый волос обретает коричневый оттенок, а пальцы ее осыпает нечто чужеродное.
Уставившись на канифоль, она удостоверилась, что вместо солнечной смолы пластиковый прямоугольник заполняет подозрительно знакомый порошок: чуть светлее и желтее какао. Втянула носом воздух.
— Мэт!!!
Демон проявился спустя пару секунд.
— Какой комплимент художнику — когда по творениям мигом распознают почерк творца, — с воистину лучезарным выражением мальчишеского личика отметил он.
— От твоих «творений» веет прискорбным однообразием, — констатировала Ева, переборов желание немедленно отряхнуть пальцы и смычок, перепачканные в иллюзорной корице. — Когда художник мусолит одну и ту же тему, это попахивает деградацией.
— Разве можно вменить мне в вину любовь к этюдам в коричных тонах?
— Хватит пастись в моей голове! Верни мне канифоль!
— Просто хотел придать обстановке чуть больше подобающего романтизма. Или предпочитаешь естественным ароматизаторам воняющие свечи? — демонстративно тяжело вздохнув, Мэт изобразил позерский щелчок пальцами. — Скучный мещанский консерватизм, златовласка.
— Только одно меня и радует, — сморщила нос девушка, когда волос вернул себе подобающую белизну, а канифоль вновь обернулась положенным золотистым бруском. — Месяц на исходе, так что скоро мы с тобой попрощаемся.
В повисшем в комнате молчании, приправленном широкой улыбкой Мэта и хмыканьем Герберта, Ева припомнила уроки с Эльеном.
И простонала:
— Вот черт…
— Предпочитаю «демон», — услужливо откликнулся Мэт. — Не считай меня славянофобом, просто звучит более складно.
Проблема состояла в том, что в иномирье и время измеряли по-иному. К примеру, керфианский день делился на десять часов вместо земных двадцати четырех. А год — на шесть месяцев вместо двенадцати.
В каждом из которых вместо тридцати дней было примерно шестьдесят.
— Мы попрощаемся с ним вскоре после Дня Жнеца Милосердного, — сообщил Герберт с явным сожалением. — Если он не нарушит условий контракта раньше. На что я, откровенно говоря, надеюсь.
— Да брось, малыш, — проговорил демон с видом оскорбленной невинности. — Неужто я так тебе не мил? Неужели не помогаю капельку сбить твой удручающе повышенный градус серьезности? Разве не веду себя как пай-мальчик, не мешая вам миловаться и ворковать?
— Если вспомнить, что вытворяли тебе подобные, заполучив себе тело — пожалуй.
— О, что ты, — глядя на Еву, сказал Мэт. — О такой роскоши я и мечтать не смею.
