Рука дрогнула непроизвольно — одновременно с губами.
Еще один их ребенок ушел, оставив после себя только фотографии. Даже если официально Ева — пока — просто пропала без вести. Бросил их наедине с тем, что приходится топить в сигаретах, душеспасительной Динкиной болтовне и ужинах, которые изо всех сил притворяются обычными, за которыми вы так стараетесь убедить себя, что жизнь продолжается, что все идет, как прежде — кроме того незначительного факта, что вам никогда больше не собраться за этим столом впятером…
Когда по стеклу пробежала колдовская рябь, стирая тех, от кого Еву отделяла пропасть большая, чем Вселенная, зеркало отразило ее жалкое сморщенное лицо.
Рыдания прорвались миг спустя. От воспоминаний плохих и хороших, разом хлынувших в сознание. От мыслей о том, что она неблагодарная тварь. От того, что за сегодняшний вечер Ева испытала слишком много, чтобы теперь это могло не прорваться наружу.
— Эй…
Оклик Снежаны донесся словно из-за границы миров: будто Евина душа осталась там, на маленькой кухне в бетонной коробке спальной новостройки.
— Они же вроде неплохо держатся… мне показалось. — Чужая рука неуверенно, почти пугливо коснулась ее плеча. Белая Ведьма могла похвастаться многими талантами, но мастером утешения точно не была. — Твои родители?
Ева провела по зеркалу тыльной стороной ладони, стирая кровь. Нашарив шпильку у подола юбки — марево в глазах мешало видеть, — вытерла ее о тафту: тщетно пытаясь справиться с тем, что судорожными всхлипами рвалось из груди и холодом заливало щеки, словно вместо слез на них таял снег.
Даже в такую минуту думает о безопасности. О вещах, которые позволят ей еще некоторое время не выйти из роли. Узнала бы ее вообще Динка: лживую, расчетливую, отвечающую ударом на удар?..
…убийцу…
— Я хочу помочь. Правда, — молвила Снежана, когда Ева всучила ей шпильку. — Подумай о том, чтобы поехать с нами. Обставим все так, что ты отправилась в Риджию послом. Налаживать деловые связи. Керфианцы пойму…
— Что здесь происходит?
Три слова, прошуршавшие ледяной крошкой на ветру, осушили Евины слезы лучше любых утешений.
Силуэт Герберта разбивал надвое полосу света из открытых дверей.
— Простите, тир Гербеуэрт. — Быстро вернув в карман ритуальные атрибуты, Белая Ведьма рукавом стерла мел. — Я показала лиоретте ее родных, и она… растрогалась.
— Показали?
— Заклинание, основанное на формуле Дэлира. Усовершенствованное так, чтобы пробивать барьер между мирами.
Тон Снежаны вернулся к нейтральному градусу профессора за кафедрой, под конец дня изнемогшего от бестолковых студентов.
— Это правда?
Ева не видела лица некроманта: слишком било по глазам сияние из коридора за его спиной. Но безошибочно поняла, что вопрос адресован ей.
Кивнула скорее потому, что сейчас у нее не было сил говорить.
Следующие секунды она наблюдала, как Белая Ведьма уходит — безошибочно угадав момент, когда ей лучше удалиться. Герберт повернул голову ей вслед, провожая знаменосца дроу долгим взглядом.
Может, и хорошо, что Ева не видела его глаз. Сейчас в них наверняка читалось то, что кислотой могло разъесть если не кожу, то душу.
— Что случилось? — когда двери закрылись, Герберт одним широким шагом переступил через виолончель, лежавшую посреди кратчайшего пути к ее владелице. — Что ей нужно от тебя?
На этом месте стоило сказать ему все. А еще лучше — чуть раньше. Но Ева просто смотрела на грязное белое пятно, оставленное на камне колдовской звездой.
— Зачем ты ушла? Миракла там осаждают поклонники твоего новоявленного таланта. Страстно желают выразить восхищение.
Вопрос прозвучал не так требовательно, как предыдущие. Герберт явно постарался подбавить в голос ноток, более подобающих разговору с любимой девушкой, только что плакавшей на твоих глазах.
Ударив ровно в рану, кровоточившую в небьющемся сердце даже сильнее, чем тоска по дому.
— Я не заслужила этого. Почестей. Уважения. Восхищения.
Она столько носила это в себе, что наконец сказать это вслух оказалось почти облегчением.
Почти.
Она видела, как дернулся Герберт, сдерживая порыв податься к ней. Балкон королевского дворца, отделявший их от тысячи придворных одной лишь стеной с витражными окнами, был не тем местом, где они могли позволить себе объятия.
— Я знаю, ты считаешь себя самозванкой. Это не так. — Он взял ее за плечи: наибольшая степень близости, которую не зазорно было проявить кузену короля по отношению к его невесте. — Ты исполнила пророчество, пусть не так, как все считают. Ты одолела Гертруду, заключив с ней мир. Твои действия положили конец правлению Ай…
— Мои действия, из-за которых два десятка людей вырезали, как скот. Я не заслужила быть там, на свету, в красивом платье, пока где-то гниют те, кто погиб из-за меня.
— Ева, не надо.
Он пытался поймать ее взгляд, но Ева смотрела в ночь за его плечом.
Снег мелькал и исчезал во мраке. Мгновенно, бесследно. Совсем как человеческие жизни.
— Он погиб. Они все погибли. Из-за меня.
Ей хотелось бы, чтобы от этого стало легче. От слов. От того, что она сделала на помосте бального зала. От того, что теперь, может, музыку Кейлуса Тибеля будут ценить хоть вполовину заслуженного. Пусть даже Ева клялась себе не пытаться облегчить вину.
Но все это не меняло свершившихся фактов. И не могло поднять Кейлуса из могилы, чтобы тот услышал сегодняшние аплодисменты — в его честь.
— Подумай лучше обо всех, кого ты спасла нашей победой. К тому же Кейлус был не из тех, о ком стоит жалеть.
Ева повернула голову так резко, что Герберт почти отшатнулся:
— Он был не таким, как ты думаешь.
— Он хотел меня убить. Если ты забыла.
В словах снова зашелестели отзвуки ледяной метели.
Ева вдруг осознала: они говорят о Кейлусе впервые с того дня, как ее выкрали из замка Рейолей. Герберт ничего не спрашивал о ее заточении в дядином особняке. Никогда не видел Кейлуса таким, каким его видела она, — как сам Кейлус никогда не пытался смотреть на племянников другими, непредубежденными глазами.
Пока Ева ему не помогла.
— Он не знал тебя по-настоящему. Он и себя-то толком не знал. — Ева зажмурилась. Так легче было объяснить все, что требовалось объяснить: не под взглядом знакомых глаз, с каждым словом становившимся все более колючим. — Он… он был гений. И я была в его власти, но он не делал ничего, что бы причинило мне боль, он…
— Судя по тому, как ты его защищаешь, он делал разве что нечто весьма тебе приятное. — Ладони, лежавшие на ее предплечьях, сжались так, что узкие рукава жалобно затрещала по шву. — Ну да, в отличие от меня дорогого дядю вряд ли могло смутить, что его новая игрушка немножко не жива. Как я мог забыть.