Лучше бы он кричал. Или снова смотрел на нее в холодном бешенстве. Но то, что владело им сейчас, было страшнее.
Смирение. Тихое, равнодушное, отреченное смирение того, кто оставляет позади и бешенство, и горечь, и гнев.
Со всем, что их вызывает.
— Когда я завершу ритуал, я буду свободен от того, что сковывает меня сейчас. После такого невозможно придавать хоть какое-то значение ревности. Страху. Боли. Любви. — Его ресницы опустились блекло-золотистыми бабочками, скрывая мертвенное, нечеловеческое спокойствие, бледной синью разлившееся во взгляде. — Гербеуэрт тир Рейоль не сумел вернуть тебя к жизни. Полагаю, новый Берндетт сможет.
Его губы почти не шевельнулись, когда с них выдохом сорвались слова заклятия.
Перемены Евы не ощутила. Только то, как рвется внутри еще одна тонкая струна, никак не связанная с магией.
— Возвращайся к Миране, когда я уйду. Не ищи меня. Не ходи за мной. Не беги за мной. Не зови меня. Это приказ, — сказал Герберт, отняв руку от ее груди. Тыльной стороной ладони вытер новые слезы, успевшие снова залить ей щеки; коротко, почти неощутимо коснулся губами ее лба. — Прости, если сможешь.
Он не отменил приказ, даже отвернувшись. Так и оставил Еву смотреть сперва в его спину, потом — в дверь.
Когда тихие слова, прошелестев в сознании минуту или вечность спустя, наконец обрезали магический поводок, вернув ей и движения, и голос — Ева рухнула наземь куклой с оборванными ниточками. Вскочила, побежала, пытаясь крикнуть, остановить, удержать — и, подчиняясь запрету, рухнула вновь.
Лазейки. Нужно найти лазейки. Лазейки есть всегда…
— Окей, — сказал Мэт, — должен признать, все прошло чуть больше не по плану, чем я думал.
…и, не найдя в выжженной душе ни сил, ни чувств, ни надежды — ничего, кроме пепла, черного и колкого, как звездная пыль, Ева закрыла лицо руками, чтобы скрючиться на дощатом полу.
Наверное, у этой истории и правда не могло быть иного конца. Особенно если учесть, как истории любят закольцовываться, с безжалостной иронией заглатывая зубастой пастью финала собственный хвост.
Просто глупым в ней с самого начала был вовсе не Герберт.
Глава 22. Apotheosis
(*прим.: apotheosis — апофеоз (муз.)
Когда за ней пришли, Айрес сидела перед зеркалом, глядя, как в отражении ее руки сплетают тугие темные пряди.
— Мы сопроводим тебя на площадь, — сухо сказала Мирана, переступив порог королевской спальни. Двое гвардейцев бдили за ее спиной, еще четверо ждали за дверью. — Ритуал начнется на закате, мы будем там загодя.
Солнце праздничного дня било в стекла косыми лучами, путалось в волосах королевы, ложившимися в тонкие косички с шуршанием тихим, как трепет крыльев мотылька. Лицо королевы отражалось бледной, гладкой стеклянной маской, и не изменилось, когда в зазеркалье ее глаза нашли лицо Мираны Тибель.
— Минуту, — мягко сказала Айрес. Не оборачиваясь, не ускорив мерных движений, будто прическа ее сейчас была куда важнее того обстоятельства, что по истечении часа ее племянник может испустить последний вздох.
Возможно, так оно и было.
Возможно, не только сейчас.
Мирана следила за солнечными бликами, плясавшими в черном шелке ее волос.
— Оставьте нас, — сказала госпожа полковник.
Если приказ и пришелся гвардейцам не по душе, они ничем этого не выказали. Королевская гвардия — не то место, куда могут попасть игнорирующие субординацию.
— Я не знаю, что ты задумала. Знаю одно, — сказала Мирана Тибель, когда они с бывшей королевой остались наедине. — Сделаешь что-то, в чем я увижу хоть намек на опасность для Мирка — я тебя убью.
Айрес вновь нашла в зеркале ее глаза; оттенок их был теплее, чем у Миракла, но выражение нивелировало разницу. Во взгляде Мираны не было ярости, не было угрозы — лишь расчетливая, рассудочная ненависть. Давно остывшая, из жгучего пламени, разрушающего себя и других, перековавшись в острый клинок: изящный, послушный инструмент уничтожения.
— Я учту, — с той же мягкостью пообещала Айрес.
Ее пальцы даже не дрогнули.
— Это не все. Сделаешь что-то, в чем я увижу хоть намек на опасность для девочки — я тебя убью. Сделаешь что-то, в чем я увижу хоть намек на опасность для риджийцев — я тебя убью. Сделаешь что-то, в чем я увижу хоть намек на опасность для Уэрта — я тебя убью.
— Забавно, что в твоем списке он идет лишь четвертым.
— Просто сохранила еще достаточно глупости, чтобы смотреть на тебя как на мать. Глазами матери, которая готова без раздумий пожертвовать многими, но не сыном.
Айрес аккуратно, без спешки закрепила на затылке последнюю косичку из четырех, убирая волосы с лица, позволяя им свободно падать на спину. Алому платью она предпочла черное — зимнее, тяжелое, из плотной теплой шерсти, украшенное лишь мехом на рукавах да серебряной вышивкой на талии. Рубиновый гребень в прическе был единственным, что напоминало о цветах королевского штандарта.
— Я признательна, — сказала бывшая королева, поднявшись с кресла. Накинула на плечи плащ, ждавший своего часа небрежно брошенным на спинку; поправив рукава, не скрывавшие блокаторы на запястьях, взяла с туалетного столика перчатки. — Если ты закончила, то я тоже.
Безмолвно отвернувшись, Мирана потянулась к дверной ручке.
В одном судьба Айрес Тибель не изменилась. Перед ней по-прежнему распахивали двери, вот только теперь — не все.
Впрочем, сегодня ей важна была лишь одна дверь. На волю.
Та, что открывалась в данный момент.
***
В витражное окно столичного Храма Жнеца тоже стучалось солнце, проливая раскрашенные лучи на белый мрамора, каким еще при Берндетте отделали круглый зал. Витраж светился точно над алтарем — черная плита, отполированная временем и ритуалами, что творили на ней веками — и статуей Жнеца, распростершей каменные крылья над россыпью свечных огоньков. Величайший из сынов Творца не требовал иных подношений, кроме свечей, коими многие поэты злоупотребляли как символом людских жизней — в день праздника те пылали не только на алтаре и в нишах по стенам, но и на полу, словно в зале с лета заблудилась стая светлячков.
В другое время витраж нарисовал бы на полу скелетов, танцующих меж песочных часов; пары им составляли девы и юнцы, с улыбкой сжимавшие костяные пальцы посланников того, кого в Керфи издавна встречали без страха. Сейчас рисунок, вытянутый умирающим светом, искаженной разноцветью окутывал юношу, застывшего на коленях перед алтарем. Синий печатью ложился на сомкнутые, обескровленные губы, красный — на склоненный лоб, желтый, песком сыпавшийся в часах — на белую мантию, в которой покидал этот храм каждый, надеявшийся повторить деяние Берндетта.
Избранник всегда готовился к ритуалу в одиночестве. Позже, на трибуне, Верховный Жрец благословит его, но главное благословение он мог испросить лишь у того, кто незримо смотрел на него из-под складок мраморного капюшона.
