Первый Советник Повелителя дроу молчал — и от мягкой, рассеянной улыбки на его губах делалось страшнее, чем от злого золота в глазах дроу.
Позже маги Керфи единогласно сходились в том, что многое отдали бы за рунную формулу с колец риджийцев, позволявшую сбежать даже оттуда, где действовал магический запрет. И в любом случае решение начертать эту формулу на помосте, чтобы оставленный во дворце дроу смог призвать тот в безопасное место — со всем и всеми, кто с ним соприкасался, — было воистину гениальным.
— Наши подданные должны были остаться у той трибуны, — продолжил Альянэл, уже на риджийском. — Мои подданные. Мальчики, которым не суждено было бы вернуться домой. Советники, которые видели мое восхождение на трон. Я, как и вы, очень ценю тех, кто верен мне. Я видел детей рядом с нашим помостом. — Вскинув голову, посеребренную луной в его волосах, он встретился глазами с Мираклом, свысока следившим за расстановкой сил. — Если вам нужна наша помощь, тирин Миракл, вы ее получите.
Тот кивнул — полупоклоном, серьезным и благодарным.
Айрес смотрела на тех, кто быстро окружал эшафот: дроу и эльфы, «коршуны» и гвардейцы, риджийцы и керфианцы. Люди, в глазах которых не осталось ни капли благоговения — лишь то, что видит с эшафота всякий кровавый убийца.
— Все, что ты делала, ты делала для себя. Для себя одной, — сказал Миракл. Они с Айрес стояли вровень. — И никогда не спрашивала тех, кто верен тебе, чего они желают на самом деле.
— Если ты умен, ты знаешь чужие желания, не спрашивая.
— Или заставляешь их жить твоими желаниями. Не сомневаясь, что их нельзя не разделять. — Коротким, не особо величественным, зато искренним жестом Миракл тирин Тибель указал на площадь, усыпанную костями. — Ты всю жизнь заставляла других платить цену, которую назначала сама. Ты считаешь, имперская корона стоит этого?
Стоя бок о бок с Даудом, Мирана Тибель крепче сжала под своими пальцами воздух, что магия сделала плотнее стали.
Айрес Тибель смотрела на своих врагов, готовых к битве, ждущих знака от единственного, кто сейчас имела право его подать — даже для других королей.
— Если хотите противостоять мне, можете попытаться. Если не боитесь всего, на что я теперь способна. Если не боитесь того, что случится, если мой барьер исчезнет. — Она обернулась к племяннику, прекрасно понимая, почему тот медлит. — И раз уж мы заговорили о лжецах…
О том, что случилось после, каждый из видевших рассказывал разное. В легендах об этом дне гибели Айрес Тибель уделяли не так много внимания: даже несмотря на то, что событие, которому действительно уделяли внимания, рассказчики никак не могли видеть своими глазами.
Истории о смерти тиранов, конечно, греют душу людям, мечтающим о справедливости, — но истории о любви и жертвах во имя нее во все века были куда популярнее.
— Я рад, что тебе под силу взглянуть мне в лицо, дитя, — молвил Жнец.
Белыми были его глаза, белыми, словно меж ресниц его клубились летние облака, сквозь которые пробивалось сияние тысячи звезд. Белыми были крылья, взрезавшие сумерки осколками-перьями дрожащего света — не холодного, не теплого, бесстрастного, ждущего каждого в конце пути.
Ева думала, что не сразу увидит того, кто ждал ее в центре круга. Не была уверена даже, что не ослепнет, оказавшись в эпицентре сияющей бури. Но зрачки привыкли к свету пугающе быстро.
В лице того, кто стоял перед ней, угадывались знакомые черты. В голосе — она не могла сказать, был то шепот или рокот, или хор, поющий в ее сознании, или все вместе — знакомые нотки. Все, что осталось в нем от Герберта — хрупкая златовласая оболочка, слишком маленькая, слишком смертная, так непохожая на мальчика, которого когда-то Ева увидела по пробуждении на алтаре.
Ева не знала, какими словами приветствуют бога, но все слова, что ей следовало бы произнести, заменил тонкий, невольно сорвавшийся крик:
— Ты обещал мне, что вернешься!
Все отчаяние, вся боль разбились о покой, сиявший звездами во взгляде Жнеца.
— Он не слышит тебя, дитя. — Шлейф подголосков тянулся за его словами, точно богу смерти вторили все души, что пожинались им от начала времен. — У немногих хватает сил, чтобы заключить меня в клетку плоти, и быть в этой клетке для меня невыносимо. Сделай, что должно. Освободи из ловушки нас обоих.
Всплеск отчаяния был коротким. Отчаиваться было бессмысленно.
Перед лицом смерти людям свойственно осознавать, как смешны, как неважны те обиды, те чувства, что когда-то не давали покоя — а Ева смотрела в лицо смерти буквальнее, чем кто-либо.
— Освобожу, если можешь сохранить ему жизнь.
Покой, манивший в его глазах, эхом отражался в ней. Наверное, поэтому — только поэтому — она так просто говорила с тем, кто видел, как умирают звезды, планеты, вселенные.
— У всего есть цена. Ты знаешь плату за Обмен.
Ева знала. И торговалась не за то, чтобы жизнь Герберта отдали бесплатно.
Лишь за то, чтобы ей позволили расплатиться бракованной валютой.
— Ты примешь ее от меня?
Жнец склонил голову набок: лицо его осталось бесстрастным, но в жесте читалось многое. Так любопытный мальчишка, еще не знающий, что такое смерть, смотрит на холодного зверька, отказывающегося вставать. Так люди смотрят на непостижимое — то, что очень хотели бы, что давно и безуспешно пытаются понять.
— Не боишься расстаться даже с тем, что осталось от твоей жизни?
— Всем, что от нее осталось, я обязана ему. Все, что у меня осталось, мне не жалко ему отдать. Это справедливо.
Она не колебалась. Она не думала об ответах заранее — просто знала их давным-давно.
Жнец смотрел на нее. Наверное, будь он чуть более человечен — даже сейчас, заключенный в смертное тело, остававшийся бесконечно далеким от смертных, — Ева увидела бы в этом взгляде пытливость.
Керфианцы говорили, что Жнец милосерден, и молили его о любви, но само понятие любви было бесконечно чуждо ему, воплощавшему самую безжалостную силу всех миров.
— Да будет так, — молвил Жнец — и, подступив ближе, Ева закрыла глаза.
Чтобы поразить цель, зачарованному клинку не требовался ее взгляд. Достаточно было мысли.
Она не остановилась, даже ощутив, как лезвие вошло в плоть и кости под белым льном. Она замерла, лишь шагнув к нему так близко, что смогла бы его обнять: вогнав рапиру до основания, до рукояти.
Когда белизна, пробивавшаяся сквозь закрытые веки, померкла, посмотрела на Герберта — как раз вовремя, чтобы успеть подхватить его прежде, чем он упадет.
Слушая тишину, сменившую симфонию смерти под закатным небом, вновь расстелившимся над ними вместо белизны, Ева выдернула клинок из его груди. Сталь зазвенела о камень — ненужная, отброшенная прочь, оставившая на камне багряный след. Посмотрев в застывшие льдистые глаза, уложила Герберта на мрамор: он был тяжелее, чем думалось, глядя на его худобу.
