Почти неслышно прикрыв за собой дверь, Ева приблизилась. Застыв у Кейлуса за спиной, не решаясь заговорить, какое-то время наблюдала из-за его плеча, как выплескивается на бумагу рождаемая музыка. В этот раз он даже не наигрывал ничего — записывал то, что звучало у него в голове, сосредоточенно и неотрывно, точно рядом не было никого, лишь изредка тихо мурлыкая что-то себе под нос. Впрочем, Ева стояла так тихо, что о ней и правда легко было забыть. Просто смотрела на строчки, покрывающиеся нотами, воспроизводя их внутренним слухом.
Когда Кейлус, проведя двойную черту, оглянулся на нее, она поняла — это действительно был еще один зачет в той системе испытаний, которую необходимо было выдержать для успешного диалога с ее тюремщиком. Зачет, который она сдала.
— А ты умеешь молчать. И слушать. — С ленивой грацией гепарда мужчина выгнул спину, уставшую за время работы. — Пожалуй, теперь я понимаю, почему Уэрти может тебя ценить.
— Это для виолончели? — спросила Ева, глядя на одинокую нотную строчку, тянувшуюся над двойным нотоносцем, предназначенным для партии фортепиано — определить, какой инструмент должен был ее исполнить, по тембру было несложно.
— Для сиэллы и клаустура.
Это бросилось так просто и небрежно, будто Ева, играющая на этой самой сиэлле, не могла иметь к этому ровно никакого отношения. Забавно… если подумать, при полном отсутствии какой-либо инициативы с его стороны (единственный ужин и просьба что-нибудь сыграть — ничтожно малая эксплуатация того положения, в котором Ева находилась) Кейлус Тибель завоевывал ее расположение куда успешнее, чем если б его проявлял. Не навязывал свое общество, вынуждая ее саму, добровольно приходить к нему. Не оскорблял приказами, не унижал необходимостью подчиняться. Не пытался ни лебезить, ни оправдываться, ни лгать, выставляя себя в лучшем свете. И связь между ними устанавливал на единственном языке, к которому в данных обстоятельствах Ева действительно могла прислушаться.
Даже если Кейлус прекрасно отдавал себе отчет в том, что делает, Ева не могла не признать — он избрал виртуозную, единственно верную стратегию. Более того, работавшую. Вот и сейчас: было бы так легко льстиво намекнуть, что на новое сочинение его вдохновила невольная гостья, вызвав в чувствительной девичьей душе бурю эмоций (кому не польстила бы роль музы гения, да еще в семнадцать лет?), — но отсутствие этого намека, повлекшее за собой необходимость домыслов и догадок, зацепило Еву даже больше. Тем более что по чтению нот, записанных почти начисто, выходило нечто столь прекрасное, что ей страстно хотелось услышать это не только внутренним слухом.
— Мне хотелось бы это сыграть, — глядя на ноты, неожиданно даже для себя признала она вслух.
— Мне хотелось бы послушать, — откликнулся Кейлус серьезно и мягко.
— Не предлагаю отпустить меня, чтобы я могла наведаться в замок Рейолей за инструментом, потому что, полагаю, вы все равно не согласитесь. Даже если я честно-честно пообещаю, что вернусь.
— А ты вернешься?
— Нет. Не сразу, во всяком случае, — поправилась Ева. — Сперва избавлюсь от браслета, чтобы в следующий раз заглянуть в гости свободным чело… зомби.
Она не лгала. Понимая, что отпусти ее Кейлус прямо сейчас, и она действительно вернется. Просто потому что ей хотелось, чтобы этот человек был им с Гербертом союзником, а не врагом.
Просто потому что ей хотелось наконец понять, почему же сейчас это не так.
— Даже так? — когда Кейлус подвинулся вправо, на самый край банкетки, глаза его странно блеснули. — Садись.
Ева воззрилась на черный бархат сидения. На мужчину, невозмутимо раскладывавшего исписанные листы на пюпитре так, чтобы не было нужды их перелистывать.
Освобожденного места, пожалуй, и правда хватило бы, чтобы они уместились за инструментом вдвоем. Только вот близость, в которой они в таком случае окажутся, Еву несколько смущала.
— Зачем?
— Как я уже говорил, мне хотелось бы послушать, как это звучит. Третьей руки мне боги не дали, двумя обе партии мне не сыграть. Умеешь читать с листа?
— На фортепиано — паршиво.
— Мелодия несложная. Думаю, справишься. — Его глаза вновь обратили взгляд на нее, и взгляд этот окрашивала какая-то приглашающая насмешка. — Соблаговолите оказать мне эту честь, лиоретта? Раз уж вы сами изъявили желание исполнить мои скромные опусы.
Прости, Герберт, совестливо подумала Ева, опускаясь на банкетку, бедром и локтем чувствуя чужое тепло. На самом деле извиняться было не за что, ибо интерес, который она испытывала к лиэру Кейлусу, по многим причинам был бесконечно далек от любовного; но что-то ей подсказывало, что образовавшаяся картина некроманту вряд ли понравилась бы.
К сожалению, самый быстрый и действенный способ наладить контакт с кем-либо — принять его правила. И играть по ним — до определенного момента.
Правда, когда левая рука мужчины скользнула по ее талии, чтобы, приобняв ее, лечь на басовые регистры, оставив Еве средние — девушка всерьез призадумалась, не наступил ли этот момент только что.
— Что такое? — ощутив напряжение, сковавшее ее спину, пропели ей в шею. Ева сомневалась, что из этой позиции, когда его лицо почти зарывается ей в волосы, Кейлусу хотя бы видна клавиатура — и не сомневалась, что в крайнем случае он вполне сможет играть вслепую. — Никогда не играла в четыре руки?
Да он издевается. Точно издевается. Смеется над ней — и следит за реакцией. Сидеть рядом — еще куда ни шло; сидеть фактически в обнимку, прижавшись друг к другу в близости большей, чем в танце…
Ладно, лиэр Кейлус. Вызов принят.
— Немножко не по моему профилю. Хотя с одноголосием я вполне справлюсь и одной рукой, а опыт игры в три руки со мной точно случится впервые, — очень спокойно откликнулась Ева, избавившись от искушения отпихнуть его и вскочить. Лишь съежилась немного, подавшись вперед, задрав плечи.
Любой преподаватель по любому инструменту убил бы за такую осанку, но в данном случае выбирать особо не приходилось.
— Тебе понравится, — заверили ее с душевной дрожью пробирающим смешком. — Следи за текстом. Вступаешь в десятом такте.
Руки, лежавшие на черных клавишах, приобнявшие ее, заиграли вступление. На шесть восьмых, неторопливое, околдовывавшее лиричной светлой печалью. Не отрывая взгляда от нотных строк, Ева не торопилась поднимать лежащую на коленях ладонь: хотя бы потому, что пока чужие пальцы гладили клавиши по обеим сторонам от нее ровно там, где предстояло заиграть ей — виолончельным тембром вместо настоящей виолончели.
Четыре такта. Три. Два.
Вступила она вовремя, перевивая одинокий солирующий голос с предвкушающе замершими звуками соль-минорного трезвучия, окутанными педальным флером. Педаль тоже нажимал Кейлус, неслышно опуская и поднимая мысок совсем рядом с ее туфлями. Соль минор, тональность виолончельных сонат Шопена и Рахманинова, тональность «Зимних грез» Чайковского… Ева всегда считала ее одной из самых эмоциональных и пронзительных. Если идти по квинтовому кругу*, ля минор — печальный и меланхоличный; ре минор, в котором Моцарт не зря написал свой «Реквием» — безнадежный и торжественный, как поступь рока. Соль же — тональность светлого, щемящего, поэтичного одиночества. И сейчас музыка без слов пела о прощании и любви, о маяке среди моря тьмы и звездах, упрямо и колко сияющих сквозь зимнюю стужу. Левая рука Кейлуса скользила в текучих волнообразных переливах аккомпанемента, пальцы правой звонкой флейтой пели в верхних регистрах, вплетая щемящие трели в прихотливую мелодию, которую Ева выводила в средних; она подозревала, что для ее удобства Кейлусу приходилось перекраивать собственный текст, но кому как не ему было знать, как сделать это с наименьшими потерями в гармониях и фактуре.
