— Убирайся, — сказала Ева: стараясь не думать о том, о чем и правда давно задумалась сама.
Не в интересах Айрес распространять информацию об Избранной среди подданных. И вряд ли королева могла быть уверена, что Ева будет об этом молчать.
Если к ней подсадили соседку — скорее всего, знали, что та все равно уже никому и ничего не расскажет.
— Считай меня воплотившейся детской мечтой. Многие детишки мечтают о воображаемых друзьях.
— Я нет.
— Тогда тем более цени: я воплотил то, о чем ты и не мечтала.
Стиснув зубы, Ева заглушила непрошеного собеседника музыкой в голове.
Бианта все же вернулась. Нескоро. Лишь после того, как в камере снова погас свет.
Ева сощурилась, когда дверь открылась, впустив в черноту широкую золотую полосу. Потом закрылась; свет, заливавший спутанные рыжие лохмы, разметавшиеся по камню — девчонка упала лицом вниз, словно мешок с соломой, — уполз вбок, сужаясь до крохотной нити. Исчез вовсе одновременно со стуком железа о косяк.
Какое-то время Ева слушала хриплое дыхание, нарушавшее мертвенный покой окружающей тишины.
Все же подползла ближе, нащупывая путь сквозь безучастный безнадежный мрак.
— Бианта, — негромко позвала она, когда вместо камня пальцы ощутили прохладные шелковистые кудри.
Хрип перешел во всхлип. Следом — в судорожный сбивчивый шепот.
— Папа…
Ева села рядом. Ощутив, как Бианта вцепилась в подол ее рубашки, неуверенно протянула ладонь, чтобы погладить девчонку по голове. Просто не могла оставить ее вот так: одинокой, плачущей.
Когда та, рыдая, уткнулась в ее колени, Евины пальцы на миг соскользнули с мягкой пряжи чужих волос. Коснулись руки, стиснувшей ее подол, словно спасительную соломинку.
Еве казалось, она уже ничего и никогда не почувствует. Лишь до тех, пока она не осознала — руки сокамерницы выпачканы в чем-то слишком липком, чтобы быть слезами. И — едва заметного мерцания браслетов хватило, чтобы это разглядеть — слишком темном.
— Папочка, помоги, пожалу…
Ева сидела неподвижно, даже когда девчонка затихла. Лишь бессильно отняла руку от кудрявой макушки, пока мерные выдохи грели ее ноги даже сквозь грубую ткань рубашки.
Она не знала, за что поплатилась Бианта. Может, за все, что кричала своим тюремщикам. За камень, не попавший в командира королевских гвардейцев. За то, что ее отец был стражником, который сейчас мог и правда строить баррикады, или отказаться стрелять в бунтовщиков — не зная, что его дочь вовсе не в школе.
Знала одно: она не должна закончить так.
— Ну давай. Скажи, что это тоже из-за тебя. Зарыдай и умри с горя.
— Может, и умерла бы, — пробормотала Ева едва слышно. — Если б могла.
— Банально. — Мэт издал театральный вздох, тяжелый, как камень Сизифа. — Твои страдания никого не воскресят. И никому не помогут.
Ева промолчала. Не собиралась спорить, особенно когда на ее коленях спала умирающая девчонка.
Да только слова демона все равно упали на лед ее личного ада жгучими колючими звездами.
…никому не помогут…
Положив холодную ладонь на теплый затылок Бианты, Ева слушала чужое дыхание, метрономом отмерявшее время, утекающее сквозь пальцы.
Может, она и виновата в том, что эта девочка пошла на Кмитсверскую площадь вместо уроков. Но не она создала мир, в котором детям за брошенный камень воздается смертью под пытками.
Мир, который должен быть разрушен.
Ева вдохнула и выдохнула. Просто затем, чтобы вспомнить, каково это — дышать. Ощутила разлитый в воздухе тошнотворный кровавый металл.
Ощутила, как ползут по льду трещины, сквозь которые прорывается незамутненное огненное сияние чистого гнева.
То, что сделала Ева, не искупить ничем. Мертвых не вернуть никому, даже некромантам. Спасенные жизни не уравновесят отнятых, как ни старайся — ведь спасение кого-то не воскрешает уже ушедших. Но пока ты существуешь, в твоих силах сделать хоть что-то, чтобы другие жили долго и счастливо.
Кейлус умер, потому что хотел свергнуть Айрес тирин Тибель. Ева умерла, потому что Айрес верила: она, Ева Нельская, представляет собой угрозу. Угрозу, способную изменить ход той битвы, которую королева Керфи вела со своими собственными подданными.
Герберт верит в то же.
Ева его не подведет.
— Злюкой ты мне нравишься больше. — В шелесте, прибоем раскатившимся по сознанию, Еве послышалось удовлетворение. — Не благодари.
— Не надейся, клякса. Я тебя ненавижу.
— Брось нерационально тратить эмоции. И мерить меня по скучным человеческим меркам. Это все равно что ненавидеть молнию, испепелившую твою любимую березку. — Ева почти видела, как Мэт устраивается поудобнее, готовя попкорн для предстоящего зрелища. — Для ненависти у тебя есть куда более подходящий объект. Куда более уязвимый.
— Еда ли Айрес можно назвать уязвимой.
— Более уязвимой, чем бесплотный голос в твоей голове.
Ева посмотрела во тьму, на невидимый выход из каменной клетки.
Айрес не оставит ее гнить здесь вечно. Хотя бы потому, что вечность в блокирующих браслетах Ева никак не протянет. Значит, за ней придут. Возможно, довольно скоро.
И тогда…
Опустив голову, тыльной стороной ладони Ева вытерла мокрые Биантины щеки: бережно, как касалась ее Динка, когда сидела у постели больной маленькой сестры.
…тогда Ева сделает все, чтобы помочь живым выжить, а мертвым — спать капельку спокойнее.
Глава 16. Vittorioso
(*прим.: Vittorioso — победоносно (муз.)
Когда Айрес вошла в комнату своего наследника, тот стоял у окна, глядя на дворцовую площадь.
Обычно, выглянув из этого окна в это время суток, обитатель дворца обнаружил бы пестрядь толпы, струящейся по своим делам, разбавляя белизну снега на брусчатке, блеклых небес и домов вокруг. Нынче фонтан Трех Львов (гордость столицы) окружала лишь синева мундиров королевской гвардии, оцепившей площадь по периметру — на случай, если пламя бунта, очагами вспыхнувшее в городе, доберется сюда.
— Тебя радует это зрелище? — спросила Айрес.
Герберт, наблюдавший за военными, сцепив руки за спиной, даже не обернулся.
— Не слишком.
Королева подошла ближе. Через плечо племянника посмотрела на свою армию.
— Скажи, ты и правда хочешь моего падения? Или пытался таким образом примириться с Мирком? Или отомстить мне за все, за что ты считал нужным?
Взгляд ее был устремлен вдаль, голос пел мягко и почти задумчиво, — но угадать за этой мягкостью вкрадчивость, с которой касаются живой игрушки хищные когти, труда не составляло.
