Ту, что установилась между Гербертом и Евой.
— Когда Айрес отдает мне приказ, я не смею его ослушаться, — продолжил Герберт, решивший на всякий случай разъяснить суть дела. — В тот день Айрес велела мне рассказать все, что я знаю про дядино расследование. Про документы, которые он собрал, про тайник, в котором их прятал. Вопросы были слишком точны, чтобы выкрутиться недоговорками или полуправдой, а я — слишком растерян, чтобы как следует пытаться. Я не ожидал этого. Не от нее. — Он отсутствующим взглядом смотрел на виолончель, блестящим шпилем попиравшую пол. — Потом меня посадили под замок с запретом на телепорт. Чтобы я не смог предупредить Мирка. И выпустили, лишь когда с его отцом было покончено.
Ева вдруг поняла: она почти успела забыть, что отец Миракл — родной дядя Герберта. И родной брат королевы. Наверное, потому что ей сложно было уложить в голове, как можно столь хладнокровно расправиться с кровным родственником.
Впрочем, как можно взять со своего пятилетнего племянника клятву абсолютного подчинения, тоже.
Бедный, бедный Герберт. Выходит, он бы и не смог спасти Еву тогда, в лесу. Даже если бы хотел, даже если бы попытался. И самому свергнуть Айрес ему никак не по силам, лишь чужими руками. Он и так ходит по лезвию ножа — вместе с ней; ведь стоит королеве узнать, кого ее наследник прячет в своем замке… Достаточно одного точно сформулированного приказа, чтобы немертвая Избранная Ева Нельская превратилась во вполне себе мертвую. Хорошо хоть клятва вассала, в отличие от власти некроманта над поднятыми слугами, не позволяла отдавать приказы мысленно и на расстоянии: «сюзерен» обязан был высказывать их вслух, начиная строго со слов «Силой клятвы твоей повелеваю тебе», «вассал» же в свою очередь должен был находиться достаточно близко, чтобы это услышать. В данной ситуации это немножко да ободряло.
Впрочем, обо всех возможных последствиях этого неприятного обстоятельства Ева предпочла не задумываться. Не сейчас. Сейчас она предпочла задать вопросы, напрямую связанные с тем, что подтолкнуло ее завести этот разговор.
Пусть даже в итоге они оказывались далеко не самыми актуальными.
— Миракл знает о клятве?
Герберт качнул головой, неотрывно изучая глазами изгибы лакированного деревянного корпуса.
— Никто не знает. Формулировка предполагает, что я не могу рассказать о ней ни одной живой душе. И не был уверен, что выйдет рассказать тебе. — Неживая безэмоциональность его голоса заставила Еву сжать в ладони смычок почти до неощутимой боли. — Сама понимаешь, почему ты все же являешься исключением.
Она понимала. И — как она полагала — исключением являлась не только потому, что не была живой.
Еще пару недель назад Герберт вряд ли стал бы ей это рассказывать. Даже если б она спросила.
— А Эльен?
— Он не знает.
— Почему?! — Ева сердито подалась вперед, чувствуя, как вжимается в шею теплое дерево грифа. — Ты мог бы рассказать ему, а он — все объяснить Мираклу! Передать…
— Айрес явно не желала, чтобы о клятве было известно кому-то, кроме нас двоих. Рассказать Мирку значило подставить его под удар. И раз он поверил в то, что я могу предать его… по своей воле… объяснять было незачем. — Герберт высказал это так равнодушно, будто ему и правда было совершенно плевать. — Эльен, к слову, не поверил. Как и ты.
Подобный максимализм вызвал у Евы смутное желание огреть некроманта смычком по макушке. Впрочем, чего еще она хотела? Максималист в одном будет максималистом и в другом; а в том, что хотя бы один аспект своей жизни Гербеуэрт тир Рейоль измеряет исключительно абсолютом, Ева уже имела возможность убедиться.
— И твои родители… они поэтому погибли, да? — сопоставив факты, предположила она неуверенно. — Поэтому напали на Айрес тогда? Каким-то образом узнали о клятве, разозлились и…
— Я не знаю. Но это весьма вероятно.
Сухие слова просыпались, как канифольная пыль: так отстраненно, будто вовсе его не касались.
— Ты и Жнеца поэтому собираешься призвать? — ей почти удалось скрыть в голосе надежду, порожденную этой неожиданной мыслью. — Потому что Айрес тебе приказала?
— Нет. — Твердость ответа убила всю ее надежду на корню. — Это мое желание. Нужно хотеть этого всей душой, иначе ритуал просто не осуществится. — Герберт наконец встретился с ней взглядом; усталость, тускневшая в его глазах, болью щипнула душу — точно плохой музыкант играл на ней пиццикато. — Не думай об Айрес слишком плохо. То был единственный раз, когда она воспользовалась клятвой… иначе я бы никогда не решился пойти в тот лес, где нашел тебя.
Это отчасти объясняло то, о чем Ева задумалась минутой раньше. Будь для королевы привычным регулярно допрашивать племянника о его действиях, Герберт вряд ли рискнул бы связываться с настолько опасным предприятием.
Однако после всего, что Ева уже успела узнать о Ее Величестве, подобная щедрость с ее стороны представлялась маловероятной.
— Хочешь сказать, она не пользуется абсолютной властью над тобой? Почему?
— Потому что любит меня, — просто ответил Герберт. — И понимает, что пользоваться этой властью — значит заставить меня возненавидеть ее больше всех на свете. Ей же всегда хотелось, чтобы я ее любил.
— И ты любишь?
Ева понимала, что этим вопросом лезет на совсем уже запретную территорию. Но не задать его не могла.
Ответу предшествовала недолгая и довольно-таки тревожная пауза.
— Пожалуй, — сказал Герберт наконец. — В той же мере, что ненавижу. — Он сцепил руки, до того лежавшие вдоль тела; лишь этот страдальческий жест — не голос, оставшийся ровным, не лицо, оставшееся гладким — выдал, как тяжело далось ему признание. — Она была мне ближе родной матери, пока я рос. Она многое для меня сделала. И, полагаю, клятву в основном взяла, просто чтобы… обезопасить себя. Когда среди твоих родственников некромант такой силы, невольно начнешь думать о безопасности.
— Даже если ему всего пять?!
— В пять я уже был весьма многообещающим ребенком.
И он ведь ПОНИМАЕТ ее, с ужасом осознала Ева, услышав этот спокойный ответ. Понимает — что Айрес, что отца. Понимает, почему они делали с ним то, что делали, цели и причины, которые их на это толкнули. И не осуждает; или осуждает не больше, чем отец непослушного подростка — действия собственных родителей, в тяжелые годы его бунтарского отрочества доводивших дитятко до истерик запретом на сигареты, алкоголь и ночные загулы с друзьями. То есть приятного в этих воспоминаниях, конечно, мало, но «ну теперь-то я знаю, что они чувствовали» и «они же хотели как лучше».
— Она без раздумий устранила твоих родителей, — напомнила Ева, выбрав самое мягкое высказывание из всех, что просились на ум. — И отца Миракла. Родную сестру, родного брата.
Герберт лишь плечами пожал:
— Родственные узы для Айрес никогда не являлись священными.
