— Не знаете. Зачем мы тогда вообще об этом говорим? Мы уже все обсудили перед балом, у меня вопросов не осталось. То, как вы себя после этого вели, пусть будет на вашей совести, я уже поняла, что вы на мое мнение плевать хотели, и на мою репутацию, и на мое будущее в этом мире. Ваша совесть это выдержит, она тренированная. Свою я таким образом испытывать не хочу, она мне нравится чистой.
Он невесело усмехнулся, опять посмотрел на ее бумаги, тихо спросил:
— Серьезно? Ваша совесть чиста, вы уверены?
— Мы все обсудили, вы предложили мне место клоуна — я отказалась, вы сказали, что я разведена и свободна, я вас поняла, все, с этого момента я вам больше ничего не должна, я вам ничего не обещала, у нас "хорошие деловые отношения", все, закончим на этом.
— Ты же меня любишь.
Вера посмотрела на него. Он часто дышал, слегка покраснел, смотрел на карандаш в ее руке, потом посмотрел ей в глаза, с отчаянной смелостью камикадзе, с глубоким постижением и ясным пониманием бездны, которая смотрит в тебя, пока ты смотришь в нее. Это прошило ее насквозь.
— Вера? Ты любишь меня, ты пошла бить принцессу из-за меня.
— Это она меня вызвала.
— Ты меня любишь.
— Любовь… — она уронила карандаш, сжала онемевшие пальцы в кулак, попыталась изобразить жестом что-то, чего не могла уловить, тихо сказала: — Это… не решение. Не что-то, за что нужно нести ответственность. Она просто… существует, потому что возникла. Как условие мира, как… погода, как стихийное бедствие. Как дождь, он… просто идет, его никто не вызывал, и никто не прекратит. Он может случиться не вовремя, да, испортит планы. Но если планы важные, то они все равно исполнятся, несмотря на дождь, вы же сами так сделали, свадьбу из-за дождя не отменяют, ничего серьезного не отменяют. Ни один дождь не идет вечно. Когда-нибудь он закончится.
Он молчал и смотрел в пол, Вера медленно отвернулась к своим бумагам, пробежала глазами списки, испытывая одновременно отвращение и гордость.
«Если у меня хватит цинизма это закончить, я вообще что угодно смогу.»
Голос министра Шена заставил ее вздрогнуть:
— А за слова нужно нести ответственность?
Она молчала и смотрела на бумаги, он усмехнулся:
— Ну? Зачем вы это сказали, Вера? "Не надо отвечать, просто смиритесь с этой мыслью". Я смирился, что дальше?
— А теперь смиритесь с мыслью, что это не повод вместе спать.
— Не хочу.
— Не все в мире происходит так, как вам хочется.
— Все.
— Не в этот раз.
— Вы меня любите.
— Я уже жалею, что это сказала. Можете считать это фигурой речи и порывом.
— В гробу я видал ваши порывы. И прочие фигуры речи.
— Вот и разобрались. Приятных снов, — она взяла карандаш и уткнулась в какой-то лист, не видя букв. Министр с грохотом закрыл дверь, сделал пару быстрых шагов по спальне, опять открыл и сказал:
— Зачем вы меня сюда притащили?
— Зачем вы спрятали книгу Тедди?
Он отвел глаза, она положила карандаш и развернулась к министру, усевшись на стул боком, облокотилась на спинку, молча ждала ответа. Он ровно сказал:
— Потому что Артур — свинья, он обращается с редкой и дорогой книгой, как будто на помойке ее нашел.
— Я спросила не "почему", а "зачем", в моем языке это разные слова. Меня интересует цель, а не причина. Какой в вашем поступке смысл?
— Сохранить книгу, это очевидно.
— От чего?
— От Артура.
— Странная какая-то ревность.
— Это не ревность.
«Дзынь.»
— Врете.
Он усмехнулся и пожал плечами:
— Ладно, да, это ревность. Я эту книгу сам написал. С его слов, да, но я своими руками записал каждую строку. Тедди сочинял их на ходу, он мог говорить стихами просто так, и придумывал рифмованный тост за то время, за которое наполняют бокал, вставал, читал его, пил, и мгновенно забывал. А мне было жалко терять его стихи, и я ходил за ним и записывал, и потом издал их за свои деньги, напечатал всего сто экземпляров, планируя раздарить их его друзьям.
Он замолчал, Вера полуутвердительно кивнула:
— И не раздарили?
Он молчал, она пораженно качнула головой:
— Вы оставили себе сто экземпляров одной и той же книги? Книги, которую писали своими руками, чтобы мир не потерял эти стихи?
— Я их сохранил.
— Вы их похоронили. Книги пишут для того, чтобы их читали. А напечатать книгу и закрыть ее в подвале — это похоронить заживо.
— Я показал книгу на одном вечере, стихи раскритиковали за поверхностность, бессмысленность, бездуховность и несовременность, на Тедди вылили ушат дерьма, и я не захотел отдавать книгу тому, кто не может ее оценить.
— Но Артур оценил.
— Он относится слишком легкомысленно.
— Потому что это легкомысленные стихи, Тедди их легко писал, и Артур их легко читает, получая от этого удовольствие. Уж кто кто, а он точно способен их оценить и понять правильно, потому что он сам такой. Вы так трепетно относитесь к стихам, потому что сами их писать не умеете, а Тедди умел, и ему это было легко, и он легко их писал, отпускал в мир и забывал. Люди услышали, посмеялись, бокалы подняли, получили удовольствие — все, стихи выполнили свое предназначение. Ваша ревность и жадность — это реально нездоровая тема, подумайте об этом.
Он посмотрел на шкаф, на то место, где раньше стояла книга, на кресло, в котором бело-золотой Артур читал эти стихи вслух, перевел взгляд на Веру, прохладно спросил:
— Вы хотите, чтобы я подарил Артуру книгу?
— Ни в коем случае. Вы подарите, стиснув зубы и от сердца оторвав, и будете злиться и винить меня.
— Чего вы от меня хотите?
— Я хочу, чтобы когда вы сами захотите дать ему почитать эту книгу, и вам это принесет радость, и не принесет отрицательных эмоций, вообще ни единой… я хочу, чтобы вы мне об этом сказали.
— Зачем?
— Я за вас порадуюсь.
— Вы очень, очень странная женщина.
— Сказал человек, который ревнует книгу. По вам психотерапия плачет горючими слезами, на вас десяток мозгоправов озолотиться может.
Он улыбнулся и прищурил один глаз:
— Я слишком жаден для этой фигни.
Вера неконтролируемо улыбнулась и тут же отвернулась, прикусив губы, укоризненно посмотрела на министра и сказала:
— Это не смешно.
Он с улыбочкой развел руками:
— Но вы улыбаетесь.
