Это воспрепятствует созданию лишь некоторых видов науки о мемах, но разве на самом деле ситуация не хуже? Как мы видели, дарвиновская эволюция зависит от очень высококачественного копирования – копирования почти, однако не совсем, совершенного, возможного благодаря превосходным алгоритмам корректировки и дублирования считывателей ДНК, прилагающихся к «ДНК-текстам». Будь процент мутаций хоть немного выше, эволюция пошла бы вразнос; естественный отбор не смог бы больше в долгосрочной перспективе обеспечивать приспособленность. С другой стороны, разум (или мозг) – совершенно непохож на ксерокс. Напротив, вместо того чтобы просто покорно передавать свои сообщения, по ходу дела исправляя большинство опечаток, мозг, по всей видимости, спроектирован для достижения прямо противоположной цели: трансформировать, изобретать, интерполировать, цензурировать и вообще всячески смешивать всю поступающую информацию, прежде чем передать ее дальше. Разве не является одной из уникальных особенностей культурной эволюции и передачи информации поразительно высокая скорость мутаций и рекомбинации? Складывается впечатление, что мы редко передаем мем, не изменив его – разве что мы особенно педантичные зубрилы. (Разве ходячие энциклопедии не ультраконсервативны?) Более того, как подчеркнул Стивен Пинкер (в личном разговоре), большая часть происходящих в меме мутаций (насколько она велика – неясно) – это очевидно направленные мутации: «Такие мемы, как теория относительности, – это не кумулятивный продукт миллионов случайных (ненаправленных) мутаций некоей оригинальной идеи: каждый мозг в производственной цепочке неслучайным образом добавлял значительной ценности конечному продукту». В самом деле, вся мощь разума как гнезда для мемов происходит от того, что биолог назвал бы сплетением или анастомозом (соединением отдельных генофондов). Как указывает Гулд: «Основные топологии биологических и культурных изменений совершенно различны. Биологическая эволюция – это система постоянных расхождений без последующего объединения ветвей. Некогда разделившись, линии родства уже не соединятся вновь. В человеческой истории передача информации от линии к линии является, возможно, главнейшим источником культурных изменений»
614.
Более того, когда мемы вступают друг с другом в контакт в разуме, у них есть удивительная способность подлаживаться друг к другу, быстро изменяя свой фенотипический эффект, чтобы приспособиться к обстоятельствам, и это – рецепт нового фенотипа, который затем воспроизводится, когда разум транслирует или публикует результаты смешивания. Например, с языка моего трехлетнего внука, которому нравится собирать механизмы, недавно слетела замечательная мутация детской песенки: «Маленькой гаечке холодно зимой». Он даже не заметил, что ляпнул, но я, кому эта фраза никогда бы не пришла на ум, теперь позаботился о том, чтобы этот мутировавший мем был воспроизведен. Как и в случае с обсуждавшимися выше шутками, сей скромный плод творческих усилий родился в результате союза случайного озарения с наблюдательностью, заключенного сразу в нескольких разумах, ни один из которых не претендует на авторские привилегии. Это своего рода ламаркианская репликация приобретенных характеристик, как предполагали Гулд и другие исследователи
615. Сама креативность и активность человеческого разума как временного пристанища для мемов, кажется, обеспечивает безнадежное загрязнение линий наследственности и то, что фенотипы («строение тела» мемов) меняются так стремительно, что невозможно отследить «естественные виды». Вспомните, как в десятой главе (с. 395) говорилось, что без некоторой доли стазиса виды невидимы, но вспомните также, что это – вопрос не метафизики, но эпистемологии: если бы виды не были достаточно статичны, мы не смогли бы найти и организовать факты, необходимые для создания определенного рода науки; однако это бы не доказывало, что явления не обусловливались бы естественным отбором. Равным образом, вывод, который мы здесь делаем, был бы пессимистическим с точки зрения эпистемологии: даже если мемы появляются в результате процесса «происхождения с изменением», наши шансы сварганить науку, которая бы картировала это происхождение, малы.
Стоит нам таким образом сформулировать свои тревоги, как появляется то, что может показаться частичным решением. Одна из наиболее поразительных характеристик культурной эволюции – легкость, надежность и уверенность, с которой мы можем выявлять общие черты мемов несмотря на то, как сильно отличаются их носители. Что общего у «Ромео и Джульетты» и «Вестсайдской истории» (скажем, фильма)?
616 Не вереница английских букв и даже не последовательность высказываний (в английской, или французской, или немецкой… версиях). Разумеется, общим является не синтаксическое, а семантическое свойство или система свойств: сюжет, а не текст; герои и их личные качества, а не имена или монологи. Мы сразу же замечаем, что в обоих случаях общим является тезис, подумать о котором предлагают читателю и Уильям Шекспир, и Артур Лорентс (автор пьесы «Вестсайдская история»). Так что описать эти общие свойства мы можем лишь на уровне интенциональных объектов и заняв интенциональную позицию
617. Стоит встать на нее, и искомые характеристики зачастую становятся столь же очевидны, как гвоздь в сапоге.
Полезно ли это? Да, но следует с осторожностью рассматривать проблему, уже обнаруженную нами под несколькими разными масками: проблему установления разницы между плагиатом (или добропорядочным заимствованием) и параллельной эволюцией. Как указывает Халл
618, мы не пожелаем рассматривать два тождественных культурных объекта как случаи одного и того же мема, если только один из них не является «предком» другого. (Гены, отвечающие за формирование глаз у осьминога, отличаются от генов, отвечающих за формирование глаз у дельфина, сколь бы сходными ни представлялись сами глаза.) Это способно породить множество иллюзий или просто неразрешимых вопросов, с которыми исследователям культурной эволюции придется иметь дело каждый раз, как они попытаются изучить мемы в поисках Удачных решений. Чем абстрактнее уровень, на котором мы обнаруживаем мемы, тем сложнее отличить параллельную эволюцию от наследования. Мы знаем (ибо нам об этом сообщили), что создатели «Вестсайдской истории» (Артур Лорентс, Джером Роббинс и Леонард Бернстайн) заимствовали идею из «Ромео и Джульетты», но если бы они сохранили это в тайне, мы вполне могли бы предположить, что они заново изобрели велосипед, повторно открыли культурную «универсалию», которая совершенно независимо будет возникать в ходе любой культурной эволюции. Чем больше степень семантичности используемых нами принципов идентификации – или, иными словами, чем меньше они ограничены конкретными формами выражения, – тем сложнее с уверенностью проследить линию наследования. (Вспомните, что в шестой главе именно характерные особенности конкретной формы выражения дали Отто Нойгебауеру важнейшую подсказку, позволившую разгадать загадку греческого перевода вавилонских эфемерид.) В науке о культуре это – та же эпистемическая проблема, с которой сталкиваются таксономисты, пытающиеся отличить гомологию от аналогии и предковые характеристики от характеристик потомков в результате кладистского анализа
619. В идеальном случае в воображаемом пространстве культурной кладистики кто-то может захотеть отыскать «знаки» – в буквальном смысле слова, знаки алфавита, – с точки зрения своих функций являющиеся произвольным выбором из огромного набора возможных альтернатив. Если мы найдем законченные монологи Тони и Марии, где подозрительным образом воспроизводятся слова и фразы, произнесенные Ромео и Джульеттой, то автобиографические намеки Лорентса, Роббинса и Бернстейна нам не понадобятся. Мы без колебаний заявим, что совпадение слов не было случайным; Пространство Замысла Чрезвычайно велико, и такое совпадение невероятно.
