ГЛАВА 12: Вторжение в человеческий мозг культуры в форме мемов создало человеческий разум – единственный в животном мире разум, способный постичь отдаленные предметы и будущее и сформулировать альтернативные цели. Перспективы разработки строгой науки меметики сомнительны, но само понятие позволяет занять удобную позицию, с которой можно исследовать сложные отношения между культурным и генетическим наследием. В частности, именно то, что наши разумы формируются мемами, обеспечивает нам автономию, позволяющую преодолеть власть эгоистичных генов.
ГЛАВА 13: Ряд еще более мощных типов разумов можно определить как Башню Перебора, по которой мы поднимаемся от самых примитивных разумов, учащихся методом проб и ошибок, к сообществу ученых и иных выдающихся людей-мыслителей. В строительстве этого каскада подъемных кранов ключевую роль играет язык, и новаторская работа Ноама Хомского в области лингвистики открывает перспективы дарвиновской теории языка, но он вместе с Гулдом по ошибке сторонится этих перспектив. Споры, в последние годы сопутствующие развитию науки о разуме, к несчастью, усугубились из‐за допущенных обеими сторонами недопониманий и привели к враждебности: призывают ли критики искать подъемные краны или небесные крючья?
Глава тринадцатая
БЕЗ УМА ОТ ДАРВИНА
1. Значение языка для интеллекта
Когда идеи терпят поражение, на помощь приходят слова.
Мы непохожи на других животных; отличие заключается в нашем разуме. Это – утверждение, которое многие страстно отстаивают. Удивительно, что люди, так сильно желающие отстоять этот водораздел, с такой неохотой исследуют доказательства в пользу его существования, поставляемые эволюционной биологией, этологией, приматологией и когнитивистикой. Вероятно, они опасаются узнать, что, хотя мы и разные, но расходимся недостаточно далеко, чтобы говорить о драгоценном для них судьбоносном отличии. В конце концов, для Декарта различие было абсолютным и метафизическим: животные представляли собой просто бездумные механизмы, а у нас были души. Столетиями любители животных, шокированные утверждением об отсутствии у животных души, поносили Декарта и его сторонников. Более теоретически мыслящие критики порицали его малодушие с противоположных позиций: как мог столь разумный, неординарный механицист так постыдно отступить, когда дело дошло до того, чтобы сделать для человечества исключение? Разумеется, наш разум – это наш мозг, и потому в конечном счете представляет собой лишь потрясающе сложный «механизм»; различие между нами и другими животными не метафизическое – это громадное различие в степени. Как я показал, то, что одни и те же люди порицают идею искусственного интеллекта и эволюционные объяснения человеческой умственной деятельности, – не совпадение: если человеческий разум – всего лишь прозаический результат эволюции, то он, по необходимости, является артефактом, и у всех его способностей должно быть в конечном счете «механическое» объяснение. Мы – потомки макросов и сделаны из макросов, и ничто из совершаемого нами не выходит за пределы доступного для огромных совокупностей макросов (сошедшихся в пространстве и времени).
И тем не менее между нашим разумом и разумами представителей иных видов – огромная разница, залив достаточно широкий, чтобы различие было даже этическим. Он существует – должен существовать, – в силу двух переплетающихся факторов, каждый из которых нуждается в дарвинистском объяснении: 1) мозг, с которым мы рождаемся, обладает характеристиками, отсутствующими у других видов, сформировавшимися под давлением отбора за последние приблизительно шесть миллионов лет; 2) эти характеристики сделали возможным невероятное усиление способностей, возникающих благодаря передаче сокровищ Замысла посредством усвоения культурного наследия. Язык – важнейшее явление, объединяющее эти два фактора. Мы, люди, возможно, и не самый удивительный вид живых существ на планете, и не у нас самые высокие шансы просуществовать еще одно тысячелетие, но, вне всяких сомнений, мы – самые умные. Кроме того, мы – единственный вид, способный говорить.
Так ли это? Разве у китов и дельфинов, зеленых мартышек и пчел (список можно продолжать) нет своего рода языка? Разве шимпанзе в лабораториях не учат своего рода рудиментарному языку? Да, язык тела – тоже своего рода язык, и музыка – язык международный (своего рода), своего рода языком является политика, а еще одним, в высшей степени эмоциональным языком является сложный мир запахов и обоняния, и так далее. Подчас кажется, что высочайшая похвала, которой мы можем удостоить изучаемое явление, – это заявить, что его многогранность позволяет назвать его языком – своего рода. Это восхищение языком – настоящим языком, языком, которым пользуются только люди, – вполне обоснованно. Способности настоящего языка к выражению смыслов и кодированию информации практически безграничны (по крайне мере, в некоторых измерениях), а способности, которые приобретают благодаря использованию протоязыков – почти-полу-квазиязыков – представители других видов, и в самом деле сходны с теми, которые появляются у нас благодаря использованию настоящего языка. Эти другие виды действительно делают несколько шагов вверх по склону горы, на вершине которой, благодаря языку, устроились мы. Изучить огромные различия между их и нашими достижениями – один из способов подойти к вопросу, который нам теперь надо рассмотреть: в какой именно степени разумность зависит от языка?
Какие виды мыслей невозможны без языка? А какие виды возможны (если такие есть)? Мы наблюдаем за самкой шимпанзе с ее эмоциональным личиком, пытливыми глазами и проворными пальцами, и нам, определенно, кажется, что она разумна, но чем больше мы наблюдаем, тем более размытыми становятся наши представления о ее разуме. В некоторых отношениях она очень проницательна – почти как человек; но вскоре мы узнаем (к своему разочарованию или облегчению, в зависимости от питаемых нами надежд), что в иных отношениях она совершенно несообразительна, непонятлива и решительно чужда миру людей. Как самка шимпанзе, совершенно очевидно понимающая А, оказывается неспособной понять В? Давайте зададимся несколькими простыми вопросами о шимпанзе. Могут ли они научиться раскладывать костер – могут ли они собирать хворост, сохранять его сухим, раздувать угли, ломать ветки, следить за тем, чтобы огонь не вышел за установленные для него границы? А если сами они не могут изобрести эти новаторские действия, то могут ли их этому обучить люди? А вот другой вопрос. Предположим, вы воображаете нечто небывалое – настоящим я предлагаю вам вообразить человека, взбирающегося вверх по веревке с пластиковым мусорным ведром на голове. Вам это будет несложно. Может ли шимпанзе представить себе то же самое? Хотел бы я знать. Я выбираю элементы (человека, веревку, подъем, ведро, голову) как привычные объекты в мире, который лабораторные шимпанзе познают и с которым взаимодействуют, но интересно, способны ли они собрать из этих объектов такую новую комбинацию – пусть даже совершенно случайно. Мои слова подтолкнули вас к тому, чтобы совершить это мысленное действие, и, вероятно, вы часто осуществляете подобные мысленные действия, побуждаемые своими собственными словесными указаниями – вы даете их не вслух, но, определенно, облекаете в слова. Может ли быть по-другому? Может ли шимпанзе заставить себя осуществить подобное мысленное действие без помощи словесных указаний?
