Рассмотрим аргумент «тупика» более подробно. «Недоступное разуму крысы может быть доступно разуму обезьяны, а доступное нам – обезьяне может быть недоступно»
673. Например, напоминает нам Макгинн, обезьяны не могут понять, что такое электрон, но я полагаю, что этот пример не должен нас впечатлять, поскольку обезьяна не может понять не только ответов на вопрос о природе электрона – она не может понять и вопросов
674. Обезьяна вовсе не озадачена. Мы, определенно, понимаем вопросы о свободе воли и сознании достаточно хорошо, чтобы осознавать, что ими озадачены (если это так), а потому до тех пор, пока Хомский, Фодор и Макгинн не смогут привести нам очевидные примеры животных (или людей), которые способны озадачиваться вопросами, истинные ответы на которые не могут вывести их из этого состояния, они не докажут нам реальность (или даже правдоподобную вероятность) «когнитивного тупика», в который способны зайти люди
675.
Их довод представляется биологическим, натуралистическим доводом, напоминающим нам о нашем родстве с другими зверями и предостерегающим наши «бесконечные» разумы от попадания в древнюю ловушку размышлений о том, «сколь похожи на ангелов» человеческие «души». Но на самом деле это – псевдобиологический довод, который, игнорируя подлинные биологические подробности, уводит нас от обоснования того, почему один из видов – наш вид – можно убрать со шкалы разумности, на которой свинья стоит выше ящерицы, а муравей – выше устрицы. Мы определенно не можем отмести принципиальную возможность того, что наш разум окажется когнитивно замкнут для той или иной области. На самом деле (как мы увидим подробнее в пятнадцатой главе), можно с уверенностью сказать, что существуют, без сомнения, поразительные и важные области познания, куда наш вид в своем нынешнем, ограниченном состоянии никогда не проникнет; не потому, что мы будем биться головами о некую каменную стену абсолютного непонимания, но потому, что тепловая смерть Вселенной настигнет нас до того, как мы туда доберемся. Однако это ограничение налагается не немощностью нашего животного мозга, не диктатурой «натурализма». Напротив, уместное применение дарвинистского мышления предполагает, что если мы переживем современные экологические кризисы, которые сами на себя навлекли, то наша способность к пониманию будет расти с ныне непостижимой для нас скоростью.
Почему бы Хомскому, Фодору и Макгинну не принять это заключение с восторгом? Оно означает, что человеческий – и только человеческий – разум обладает бесконечно возрастающей способностью решать загадки и задачи, которые ставит Вселенная, и никаких ограничений на этом пути не видно. Что может быть восхитительнее этого? Подозреваю, проблема в том, что им не нравится, за счет чего это происходит; если могущество разума обеспечивается подъемными кранами, а не небесными крючьями, то они с большей охотой удовлетворились бы существованием тайн. По крайней мере, такое отношение часто прорывается в этих спорах, и основным авторитетом здесь является Хомский.
2. Хомский против Дарвина: четыре столкновения
Можно было бы предположить, что Хомский только выиграл бы от обоснования своей противоречивой теории о языковом органе на прочном фундаменте эволюционной теории, и в некоторых своих работах он намекает на эту связь. Но чаще он настроен скептически.
В случае таких систем, как язык или крылья, непросто даже представить себе, как шел отбор, который мог бы привести к их появлению.
Между специалистами, перешедшими к занятиям когнитивистикой от работы в области искусственного интеллекта или процессов решения задач и формирования понятий, с одной стороны, и теми, кто обратился к ней от изучения языка – с другой, до сих пор существует существенное взаимное недопонимание… Если подчеркивать уникальность языковых процессов как человеческой способности (как это делает Хомский)… достичь понимания становится труднее.
Герберт Саймон и Крейг Каплан
678 11 сентября 1956 года на семинаре в Институте радиотехники Массачусетского технологического университета (MIT) были представлены три доклада. Один – «Машина матлогики» Аллена Ньюэлла и Герберта Саймона
679, в котором они впервые показали, как компьютер может доказывать нетривиальные логические теоремы. Их «машина» была отцом (или дедом) Универсального решателя задач
680 и прототипом компьютерного языка Lisp, который для искусственного интеллекта является примерно тем же, что код ДНК для генетики. Машина матлогики оспаривает у программы для игры в шашки Арта Сэмюэля звание AI-Адама. Второй доклад – «Волшебная семерка плюс-минус два» – принадлежал психологу Джорджу А. Миллеру; ему предстояло стать одной из классических работ, открывших исследователям область когнитивной психологии
681. Третий доклад – «Три модели описания языка» – сделал двадцатисемилетний младший научный сотрудник Гарварда Ноам Хомский
682. Как мы уже не раз видели, коронование задним числом всегда немного произвольно, но доклад Хомского в Институте радиотехники ничем не хуже любого другого события отмечает момент рождения современной лингвистики. Три важнейшие современные научные дисциплины, рожденные в одной и той же комнате в один и тот же день – интересно, сколько присутствующих осознавали, что участвуют в столь значимом историческом событии? Джордж Миллер это понимал, что ясно из его рассказа о семинаре
683. Мнение же Герберта Саймона со временем изменилось. В книге 1969 года он обращает на семинар внимание читателя и говорит следующее: «Таким образом, с самого начала установились сердечные отношения между двумя областями теоретических изысканий [лингвистикой и искусственным интеллектом]. И по праву – ведь в их основе лежат одинаковые представления о человеческом разуме»
684. Если бы только это было так! К 1989 году он мог видеть, как пропасть между ними расширилась.
