В седьмой главе мы познакомились с некоторыми остроумными идеями и моделями, призванными решить проблему того, как жизнь вытянула сама себя из болота небытия; неординарные догадки о том, как должен был возникнуть язык, также существуют в изобилии. Без сомнения, с теоретической точки зрения проблема происхождения языка гораздо проще проблемы происхождения жизни; в нашем распоряжении – обширный каталог не столь уж сырых материалов для построения ответа. Возможно, мы никогда не найдем подтверждения конкретным деталям, но даже если так, то это будет не тайна, а всего лишь непоправимое неведение. Некоторые особенно осторожные ученые, может быть, не готовы посвящать время и внимание рассуждениям о столь отвлеченных материях, но Хомский придерживается совсем иных взглядов. Он выражает сомнения не в вероятности успеха, но в самом смысле предприятия.
Можно с уверенностью приписывать это развитие [врожденных структур языка] «естественному отбору», до тех пор пока мы понимаем, что это утверждение бессодержательно, что оно сводится ко всего лишь вере в существование какого-то естественно-научного объяснения этого явления
695.
Итак, признаки агностицизма – или даже антагонизма – Хомского по отношению к Дарвину появились давно, но многие из нас не понимали, как их истолковать. Некоторым Хомский казался «крипто-креационистом», но это представлялось не слишком убедительным, в особенности потому, что он пользовался поддержкой Стивена Джея Гулда. Помните, как лингвист Джей Кейзер (на с. 376) использовал введенный Гулдом термин «антревольт» для описания возникновения языка? Вероятно, Кейзер заимствовал эту терминологию у своего коллеги, Хомского, который почерпнул ее у Гулда, а тот, в свою очередь, с радостью одобрил идею Хомского, что язык появился, на самом деле, не в ходе эволюции, а скорее возник внезапно – необъяснимый дар, в самом лучшем случае – побочный результат увеличения размеров человеческого мозга.
Да, мозг увеличился в результате естественного отбора. Но в результате возросших, таким образом, размеров, а также плотности нервной ткани и связности нервных клеток, человеческий мозг смог выполнять множество разнообразных функций, достаточно независимых от изначальных причин увеличения его массы. Мозг вырос не для того, чтобы мы могли читать, писать, считать или следить за сменой сезонов – а ведь, насколько нам известно, человеческая культура существует за счет подобных навыков… Универсалии языка так сильно отличаются от любых других явлений, а их структура настолько необычна, что кажется необходимым, чтобы они появились скорее как побочное последствие увеличившейся мощности мозга, а не в ходе простого последовательного развития из лопотания и жестикуляции наших предков. (Это рассуждение о языке принадлежит вовсе не мне, хотя я полностью с ним солидарен; такое развитие мысли – естественный ход при эволюционном прочтении теории универсальной грамматики Ноама Хомского.)
696
Гулд подчеркивает, что мозг мог изначально увеличиться в размерах не из‐за отбора в пользу языка (или даже усиления интеллектуальных способностей) и что человеческий язык мог сформироваться и не как «простое последовательное развитие лопотания наших предков», но из этих предположений (которые мы можем принять, чтобы продолжить разговор) не следует, будто языковой орган не является адаптацией. Он, допустим, экзаптация, но экзаптации являются адаптациями. Пусть поразительный рост мозга гоминидов будет «антревольтом», что бы ни понимали под этим термином Гулд или Кейзер – языковой орган все равно останется такой же адаптацией, как и птичье крыло! Как бы внезапно ни возникло препятствие, резко развернувшее наших предков направо в Пространстве Замысла, то тем не менее было постепенное развитие конструкции под давлением естественного отбора – если только мы в самом деле не имеем дела с чудом или многообещающим чудовищем. Короче говоря, хотя Гулд и провозгласил теорию универсальной грамматики Хомского цитаделью, способной укрыть от адаптационистского объяснения языка, а Хомский, в свою очередь, одобрил антиадаптационизм Гулда как веский повод отвергнуть очевидную обязанность стремиться к эволюционному объяснению врожденности универсальной грамматики, два эти авторитета поддерживают друг друга и только потому не падают в пропасть.
В декабре 1989 года психолингвист из Массачусетского технологического института Стивен Пинкер и его магистрант Пол Блум сделали в своей alma mater, на коллоквиуме по когнитивным наукам, доклад на тему «Естественный язык и естественный отбор». В этом докладе, текст которого впоследствии появился в Behavioral and Brain Sciences как программная статья, была брошена перчатка:
Многие люди утверждали, что эволюцию человеческой языковой способности невозможно объяснить дарвиновским естественным отбором. Хомский и Гулд предположили, что язык мог развиться как побочный продукт отбора иных способностей или под действием пока еще неизвестных законов роста и формы… По нашему мнению, есть все основания полагать, что способность к грамматике сложилась в ходе неодарвиновского процесса
697.
«В некотором смысле, – говорили Пинкер и Блум, – цель наша невероятно скучна. Мы всего лишь утверждаем, что язык не отличается от иных сложных способностей (например, эхолокации и стереоскопического зрения) и что происхождение таких способностей можно объяснить только посредством теории естественного отбора»
698. К этому «невероятно скучному» выводу они пришли, кропотливо оценив различные анализы разнообразных явлений, которые не оставляют сомнений в том, что – вот это сюрприз! – «языковой орган» и в самом деле должен был приобрести множество самых интересных своих свойств благодаря адаптации, в точности как мог бы предположить любой неодарвинист. Однако их слушатели в MIT отнюдь не заскучали. Было назначено ответное выступление Хомского и Гулда, и в аудитории яблоку негде было упасть
699. Меня потрясло, с какой враждебностью и невежеством выдающиеся когнитивисты без всякого стеснения высказывались об эволюции. (Строго говоря, именно размышляя об этом собрании, я осознал, что больше нельзя откладывать работу над данной книгой.) Насколько мне известно, стенограммы не сохранилось (комментарии в BBS затрагивают некоторые темы, поднимавшиеся в ходе дискуссии), но можно в некоторой степени оценить атмосферу, поразмыслив над составленным Пинкером списком десяти наиболее ошеломительных возражений, на которые они с Блумом отвечали после того, как обнародовали черновики своей статьи (он рассказал мне о них в личной беседе). Если я правильно помню, во время дискуссии в MIT прозвучали те или иные их версии:
