На заре возникновения компьютеров Уоррен Мак-Каллок и Уолтер Г. Питтс создали великолепно простые «логические нейроны», из которых можно было плести «нейронные сети», и некоторое время казалось, что они, возможно, решили проблему мозга. Несомненно, до того как они выступили со своим скромным предложением, неврологи понятия не имели о том, как подступиться к проблеме мозговой деятельности. Достаточно лишь прочитать в наиболее теоретических работах 1930–1940‐х годов об их смелых, но ошибочных догадках, чтобы понять, какой грандиозный подъемник подарили нейробиологии Мак-Каллок и Питтс
711. Благодаря им появились такие новаторы, как Дональд Хебб
712 и Фрэнк Розенблатт
713, чьи «Перцептроны», как вскоре показали Мински и Паперт
714, были неплохой попыткой, хотя и чрезмерным упрощением. Теперь, несколько десятилетий спустя, под флагом коннекционизма возникла новая волна более затейливых, но все еще достаточно простых неплохих попыток, исследующих те территории Пространства Замысла, куда не добрались их предшественники
715.
Человеческий разум – удивительный подъемный кран, и для его создания, поддержания в рабочем состоянии и обновления потребовалось немало проектно-конструкторской работы. Это – «спенсерианское» послание Дарвина. Так или иначе, на протяжении эпох (и за последние десять минут) воздействие окружающей среды формировало ваш разум в его нынешнем состоянии. Часть этой работы была проделана естественным отбором, а остальное – в ходе тех или иных процессов проб и ошибок, наподобие тех, которые мы обсуждали в этой главе. Здесь нет никакого волшебства, никаких внутренних небесных крючьев. Любые предлагаемые нами модели подъемных кранов, несомненно, окажутся слишком простыми в том или ином отношении, но мы подходим все ближе к истине, для начала проверяя простые идеи. Хомский был одним из главных критиков таких неплохих попыток, отметавшим все, начиная с Б. Ф. Скиннера, продолжая такими знатоками и бунтарями СДИИ, как Герберт Саймон и Роджер Шанк, и заканчивая всеми коннективистами; он всегда был прав в том, что пока что их идеи слишком просты, но также проявлял враждебность к тактике проверки простых моделей, неуместно накаляя атмосферу, в которой шла дискуссия. Давайте в рамках теоретического эксперимента согласимся, что Хомский лучше кого бы то ни было понимает, что разум и языковой орган, играющий такую важную роль и обеспечивающий превосходство человеческого разума над сознаниями животных, – это структуры настолько систематизированные и сложные, что перед ними пасуют все существующие на сегодняшний день модели. Казалось бы, это лишь дает дополнительный стимул для поиска эволюционного объяснения появления этих великолепных механизмов. Но хотя Хомский и поведал нам об абстрактной структуре языка – подъемного крана, больше других сделавшего для того, чтобы установить все остальные подъемные краны культуры, – он яростно отговаривает нас от того, чтобы относиться к нему как к подъемному крану. Неудивительно, что мечтатели, грезящие о небесных крючьях, так часто признают его авторитет.
Однако он – не единственный кандидат. Охотники за небесными крючьями также любят ссылаться на Джона Сёрля, а уж он-то точно с Хомским не согласен. В восьмой главе (четвертый раздел) мы видели, что Джон Сёрль под знаменем Подлинной интенциональности защищал представления Джона Локка о примате Разума. Согласно Сёрлю, автоматы (компьютеры или роботы) обладают не настоящей, а в лучшем случае как бы интенциональностью. Более того, подлинная или настоящая интенциональность не может быть составлена, выведена (или, вероятно, унаследована) из как бы интенциональности. Для Сёрля это порождает проблему, поскольку, тогда как согласно теории искусственного интеллекта вы состоите из автоматов, согласно дарвинизму, вы от автоматов происходите. Признав второе, сложно отрицать первое; может ли что-то, произошедшее от автоматов, быть чем-то иным, кроме как гораздо, гораздо более изощренным автоматом? Разве мы каким-то образом достигаем космической скорости и оставляем наше «автоматическое» наследие позади? Существует ли порог, за которым лежит пространство настоящей интенциональности? Первоначальная иерархия все более сложных автоматов, разработанная Хомским, позволяет тому провести черту, показав, что минимальная степень сложности автомата, способного на создание предложений человеческого языка, помещает его в особый класс – все еще класс автоматов, но, по крайней мере, автоматов продвинутого уровня. Для Хомского этого было недостаточно. Как мы только что видели, он окопался и сказал, по сути дела, следующее: «Да, вся разница в языке, но не пытайтесь объяснить, как был сконструирован языковой орган. Это – многообещающее чудовище, дар, нечто необъяснимое».
Такую позицию сложно оборонять: мозг – автомат, но его невозможно подвергнуть обратному конструированию. Не тактическая ли это ошибка? Согласно Сёрлю, перед тем как окопаться, Хомский слишком далеко зашел. Ему следовало бы отрицать, что языковой орган обладает структурой, которую, в принципе, можно описать как автомат. Вступив в дискуссию об обработке данных, о правилах, репрезентациях и алгоритмических трансформациях, Хомский позволил сторонникам обратного конструирования захватить заложника. Возможно, Хомского подвело то, что некогда он был радиоинженером:
Более точно, свидетельство в пользу универсальной грамматики гораздо проще объясняется следующей гипотезой: есть, конечно, врожденный инструмент овладения языком в человеческом мозге, и этот инструмент накладывает ограничения на форму языков, которые могут выучить человеческие существа. Таким образом, объяснение можно дать на двух уровнях: на уровне «железа» с точки зрения структуры механизма и на функциональном уровне, где описывается, какие виды языков могут быть усвоены ребенком при помощи этого механизма. Никакой дальнейшей предсказательной или объяснительной силы не добавляет высказывание о том, что здесь есть дополнительный уровень глубинных бессознательных правил универсальной грамматики, и, конечно, я утверждаю, что это постулирование противоречиво
716.
