Только теория с логической структурой теории Дарвина может объяснить, как возможно существование созданных в соответствии с замыслом вещей, поскольку любой другой вид объяснения приведет либо к кругу в рассуждении, либо к бесконечному регрессу
87. В предшествующей парадигме, парадигме Локка, где первое место отведено Разуму, действует принцип, согласно которому для создания интеллекта потребен Интеллект. Нашим предкам, творцам артефактов, начиная с Homo habilis, человека «умелого», от которого произошел Homo sapiens, человек «разумный», такая идея всегда должна была представляться самоочевидной. Никто никогда не видел, чтобы пика лепила охотника из неорганизованного вещества. Как утверждает поговорка: «Рыбак рыбака видит издалека», – но еще убедительнее представляется утверждение: «Нужен умелый рыбак, чтобы научить рыбака-недоучку». Однако, как заметил Юм, здесь немедленно встает неудобный вопрос: Если Бог сотворил и замыслил все эти восхитительные вещи, то кто сотворил Бога? Супер-Бог? А кто сотворил его? Верховный Супер-Бог? Или Бог сотворил себя сам? Было ли это сложно? Потребовало ли это времени? Не спрашивайте! Что ж, тогда мы вместо этого можем спросить, улучшится ли наше положение, если мы просто согласимся с существованием тайны, вместо того чтобы прямо отвергнуть принцип, согласно которому источником интеллекта (или замысла) должен быть Интеллект. Дарвин предложил объяснительную стратегию, которая отдает должное догадке Пейли: в создание часов следует вложить усилия, и эти усилия не даются даром.
Какое количество замысла заключает в себе предмет? Еще никто не предложил системы исчисления замысла, которая соответствовала бы всем нашим потребностям. В рамках нескольких дисциплин идут теоретические работы, затрагивающие этот интересный вопрос
88, и в главе 6 мы рассмотрим естественную метрическую систему, которая позволяет аккуратно решать конкретные задачи, но сейчас у нас есть мощная интуиция относительно различных количеств замысла. Автомобили содержат больше замысла, чем велосипеды, акулы – больше, чем амебы, и даже в коротком стихотворении его больше, чем в знаке «По газону не ходить!». (Слышу, как читатель-скептик говорит: «Вау! Притормози! Предполагается, что с этим никто не будет спорить?» Никоим образом. В своем месте я попытаюсь обосновать эти заявления, но пока что хочу привлечь ваше внимание к некоторым знакомым – хотя и, надо признать, ненадежным – интуициям и исходить из них.)
Патентное право, в том числе и авторское право, позволяет нам подойти к вопросу с прагматических позиций. Насколько новаторским должен быть замысел, чтобы появились основания для выдачи патента? Сколь многое конструктор может позаимствовать у других, не выплачивая компенсаций и не увеличивая число соавторов? Это – скользкие материи, и ответы на подобные вопросы по необходимости оказываются весьма произвольными: но они превращают в закон то, что в противном случае стало бы предметом бесконечных споров. Бремя доказательства в таких спорах фиксируется нашим интуитивным ощущением того, в каком случае количество замысла слишком велико, чтобы быть всего лишь совпадением. Наши интуиции здесь очень сильны и – обещаю, что покажу это, – верны. Предположим, автора обвинили в плагиате, и доказательство состоит в, скажем, единственном абзаце, практически идентичном абзацу из предполагаемого источника. Может ли это быть всего лишь совпадением? Это ключевым образом зависит от того, насколько тривиален и шаблонен этот абзац, но большинство фрагментов текста такого объема достаточно «оригинальны» (мы скоро покажем, в чем именно), так что представляется весьма маловероятным, чтобы два человека написали одно и то же независимо друг от друга. Никакие здравомыслящие присяжные не потребуют, чтобы, доказывая факт плагиата, прокурор в точности перечислил причины и следствия, приведшие к предполагаемому копированию текста. Очевидно, что именно на обвиняемого ложится бремя доказательства того, что его работа была независимой, а не воспроизведением уже написанного.
То же бремя доказательства ложится на обвиняемого в промышленном шпионаже: новая линия его продукции подозрительно напоминает продукцию истца; является ли это простым случаем параллельной эволюции замысла? Единственный возможный способ доказать свою невиновность в подобном случае – представить убедительные доказательства того, что обвиняемый и в самом деле проделал необходимую проектно-конструкторскую работу (это могут быть старые чертежи, наброски, прототипы и экспериментальные модели, докладные записки о возникших проблемах и пр.). В отсутствие подобных доказательств, а также в отсутствие каких-либо физических свидетельств того, что вы занимались шпионажем, вас осудят – и поделом! Значительные совпадения подобного масштаба попросту невозможны.
Благодаря Дарвину то же бремя доказательства важно теперь и в биологии. То, что я называю Принципом аккумуляции Замысла, не подразумевает логической необходимости того, чтобы все части Замысла (на этой планете) восходили через ту или другую ветвь к общему стволу (или корню, или семени), но говорит нам, что, поскольку каждая новая созданная в соответствии с замыслом вещь где-то в своей этиологии должна содержать значительное количество замысла, самой естественной гипотезой всегда будет считать, что проект по большей части является копией предыдущих проектов, скопированных с более ранних проектов, и так далее, так что подлинно инновационная проектно-конструкторская работа сведена к минимуму. Разумеется, мы точно знаем, что многие проекты неоднократно изобретались независимо друг от друга (как это, например, десятки раз происходило с глазами), но в каждом таком случае следует доказать, что мы имеем дело с параллельной эволюцией, а не воспроизведением проекта. Логически возможно, что все формы жизни в Южной Америке были сотворены независимо от форм жизни остального мира, но это – весьма экстравагантная гипотеза, которую следует шаг за шагом доказать. Предположим, что мы открыли на каком-нибудь далеком острове новый вид птиц. Даже если у нас пока что нет прямого доказательства того, что эти птицы родственны всем остальным птицам в мире, после Дарвина именно это будет нашим наиболее безопасным исходным предположением, поскольку дизайн птицы весьма своеобразен
89.
Итак, после Дарвина тот факт, что живые организмы (а также компьютеры, книги и иные артефакты) являются результатами очень конкретных причинно-следственных процессов, – это не просто обоснованное обобщение, но весомый факт, на котором можно строить теорию. Юм признавал, что, если свалить в кучу несколько слитков стали, они никогда не образуют часового механизма, но он и его предшественники считали, что основанием для этого непреложного факта является существование Разума. Благодаря своим идеям о том, как инновационные замыслы могут сохраняться, воспроизводиться и тем самым накапливаться, Дарвин увидел, как распространить это на обширные области Неразумного.
