Более столетия после этого внимательное изучение и распространение великой идеи Дарвина сопровождалось непрерывными спорами, которые, между прочим, прекрасно иллюстрировали то, как эта идея применялась к себе самой: соревнование идей не только сопровождало эволюцию дарвинистских мемов об эволюции, но и решительно ее ускоряло. И, как сам Дарвин предполагал в отношении организмов, «наиболее упорная конкуренция должна происходить между формами наиболее близкими»
251. Конечно же, биологи также не были свободны от отрицательного отношения к инженерам. В конце концов, что такое стремление к небесным крючьям, как не исступленная надежда, что чудо каким-то образом избавит нас от подъемных кранов? Упорное подсознательное неприятие этой характеристики фундаментальной идеи Дарвина усугубляло споры, препятствовало пониманию и искажало формулировки, одновременно ставя дарвинизм перед одним из важнейших вызовов.
В ответ на эти нападки идея Дарвина набирала силу. Сегодня мы видим, что ее территориальная экспансия угрожает не только предложенному Аристотелем разделению наук, но и другим освященным традицией способам их категоризации. В немецкой традиции знание делится на Naturwissenschaften, естественные науки, и Geisteswissenschaften, науки о духе, смысле и культуре, но это жесткое разделение (близкий родич «Двух культур» Ч. П. Сноу
252) оказывается под угрозой: инженеры, возможно, не ограничатся биологией, и их подходы будут применены и в области гуманитарных наук и искусства. В конце концов, если существует лишь одно Пространство Замысла, в котором порождения наших тел и разумов объединены под эгидой одного обширного набора проектно-конструкторских процессов, то эти традиционные стены могут пасть.
Прежде чем продолжить, мне надо рассеять подозрение. Поскольку я только что допустил, что сам Дарвин не осознавал, с каким множеством вопросов предстояло столкнуться теории эволюции, чтобы выжить в ходе естественного отбора, не является ли мое заявление, будто идея Дарвина выстояла против всех этих атак, банальностью или тавтологией? Не удивительно, что теория смогла распространяться и дальше – ведь она продолжала меняться в ответ на новые вызовы! Если бы моя задача состояла в том, чтобы увенчать Дарвина лаврами как писателя и героя, такое подозрение было бы обоснованным, но, конечно, в первую очередь данная книга – не упражнение в области интеллектуальной истории. Для моего основного тезиса не важно даже, существовал ли Дарвин на самом деле! Что до меня, то, подобно Среднему налогоплательщику, он мог бы быть своего рода мифическим Воображаемым автором. (Некоторые авторитетные исследователи называют таковым Гомера.) Меня восхищает эта историческая личность; я вдохновляюсь его любопытством, порядочностью и выносливостью; личные страхи и недостатки делают его лишь привлекательнее. Но в некотором смысле Дарвин не имеет значения. Ему повезло стать восприемником идеи, которая вполне самостоятельна именно потому, что она растет и изменяется. Большинство идей на это неспособно.
По сути дела, приверженцы обеих партий потратили море времени на обсуждение того, был ли сам Дарвин – можете называть его «св. Чарлз» – градуалистом, адаптационистом, катастрофистом, капиталистом, феминистом. Сами по себе ответы на эти вопросы довольно интересны с точки зрения историка, и, если рассматривать их отдельно от вопросов об обоснованности той или иной теории, они и в самом деле могут помочь разобраться в сути теорий, о которых идет речь. Многим мыслителям кажется, что они спасают мир от того или иного «изма», или ищут в науке место для Бога, или опровергают предрассудки, но зачастую оказывается, что с определенной точки зрения результат их работы никак не соотносится с целями, которые они перед собой ставили. Мы уже видели примеры тому и еще увидим новые. Вероятно, ни в одной области научных исследований скрытые мотивы не играют такой роли, как в эволюционной теории, и их, несомненно, полезно разоблачить, но из того, что некоторые люди, осознают они это или нет, отчаянно силятся защитить или сокрушить какое-то зло, напрямую ничего не следует. Подчас люди правы, несмотря на то что руководствовались самыми неприглядными желаниями. Дарвин был тем, кем был со всеми своими изъянами и недостатками, и думал то, что думал. Теперь он мертв. С другой стороны, у дарвинизма жизней больше, чем у кошки. Вполне вероятно, что дарвинизм бессмертен.
2. Дарвин мертв. Да здравствует Дарвин!
Название этого раздела я позаимствовал из «Résumé», которым Мартин Эйген завершает свою книгу, изданную в 1992 году. У размышлений Эйгена отчетливо инженерный уклон. Его исследование представляет собой постановку и решение серии биологических конструкторских проблем: как собираются на стройплощадке нужные материалы, как выбирается проект и в каком порядке компонуются различные элементы, чтобы конструкция не развалилась еще до окончания строительства? Он утверждает, что излагает революционные идеи, но после этой революции дарвинизм не только жив и здоров, но и обрел новые силы. Мне хотелось бы разобраться в этом подробнее, ибо мы еще увидим иные версии того же тезиса, которым далеко до ясности Эйгена.
Что такого революционного в книге Эйгена? В третьей главе мы рассматривали адаптивный ландшафт с лишь одной вершиной и наблюдали, как эффект Болдуина может превратить практически незаметный посреди равнины телеграфный столб в Фудзияму с равномерно вздымающимися склонами, когда уже неважно, где начинать, – вы все равно окажетесь на вершине, просто следуя Локальному Правилу:
Ни шагу вниз; шагайте вверх, где это только возможно.
Идея адаптивного ландшафта была предложена Сьюаллом Райтом
253 и стала для специалистов в области эволюционной теории привычным вспомогательным инструментом. Она буквально тысячи раз доказывала свою ценность – в том числе и за рамками эволюционной теории. В области искусственного интеллекта, экономики и в других сферах, предполагающих решение задач, модель, позволяющая находить решение посредством поэтапного восхождения по склону (или «градиентного подъема»), пользовалась заслуженной популярностью. Она даже была достаточно популярна, чтобы мотивировать теоретиков рассчитать для нее ограничения – и те оказались жесткими. Для задач определенных классов – или, иными словами, для определенных типов ландшафтов – простого восхождения по склону совершенно недостаточно, и причина тому интуитивно ясна: «скалолазы» застревают на второстепенных местных вершинах вместо того, чтобы вскарабкаться на вершину всемирного значения, Эверест совершенства. (Тот же недостаток у метода имитации отжига.) В дарвинизме Локальное Правило является фундаментальным; оно эквивалентно требованию, что в конструкторском процессе не может быть места никакому разумному (или «дальновидному») предвидению, но лишь абсолютно бездумному ситуативному использованию того подъемника, на который нам посчастливилось набрести.
Эйген показал, что эта простейшая дарвиновская модель постепенного совершенствования – движения по одному конкретному адаптивному склону к оптимальной вершине совершенства – просто не способна описать то, что происходит при эволюции молекул и вирусов. Скорость адаптации вирусов (а также бактерий и иных патогенов) существенно выше, чем предсказывают «классические модели»: она настолько высока, что может показаться, будто наши скалолазы против всех законов «заглядывают в будущее». Значит ли это, что дарвинизм следует отвергнуть? Вовсе нет, ибо (что не удивительно) используемая шкала определяет, что считать локальным.
