Более того, многое, что не вызывает интереса при взгляде на собор как некое завершенное целое, кажется в высшей степени загадочным, когда вы начинаете спрашивать, как это могло быть построено. Во множестве случаев невозможно отделить причину от следствия. Если вы построите аркбутаны до того, как возведете свод нефа, они будут толкать стены, и те обрушатся внутрь строящегося собора; если же сначала возвести свод, то под его тяжестью стены, еще не удерживаемые контрфорсами, опять-таки обрушатся, но уже вовне; если же вы попробуете строить их одновременно, то кажется весьма вероятным, что леса для возведения одних элементов помешают установить леса для возведения других. Конечно же, эта проблема имеет решение – вероятно, множество разных решений, – но придумывать их, а затем искать улики, позволяющие подтвердить или опровергнуть выдвинутую гипотезу – сложная задача. Мы уже видели, как одна из приходящих на ум стратегий сработала в случае гипотезы Кэрнса-Смита о кристаллах глины: должно быть, существовали вспомогательные элементы – леса, – функционировавшие лишь в процессе строительства, а затем исчезнувшие. Зачастую, подобные структуры оставляют следы. Наиболее очевидные из них – заделанные гнезда для строительных лесов в стенах. Тяжелые балки, которые называли «пальцами», временно закреплялись в стенах и несли вес строительных лесов.
В готической архитектуре множество декоративных элементов (например, замысловатые узоры «нервюр» на сводах) в действительности несли конструктивную нагрузку – но только во время строительства. Их приходилось возводить перед тем, как складывать опирающиеся на них арки свода. Они укрепляли сравнительно хрупкие деревянные «центрирующие» леса, которые в противном случае, скорее всего, начали бы гнуться и деформироваться под временно неравномерно распределенным весом частично сложенных сводов. Средневековые строительные материалы и методы накладывали жесткие ограничения на предел выносливости строительных лесов, которые можно бы было соорудить и зафиксировать на большой высоте. Эти ограничения приводили к появлению множества «орнаментальных» деталей конструкции возведенной церкви. Иными словами, множество вполне мыслимых законченных объектов было просто невозможно создать, учитывая ограничения, накладываемые процессом строительства, а множество, казалось бы, не несущих функциональной нагрузки элементов существующих строений на самом деле делает возможными конструктивные особенности, без которых законченное строение не могло бы существовать. Изобретение подъемных кранов (настоящих подъемных кранов) и родственных им приспособлений открыло ранее недоступные области в пространстве архитектурных возможностей
302.
Идея проста, но ведет к неочевидным последствиям: спрашивая о функциях чего бы то ни было – организма или артефакта, – следует помнить, что свой нынешний или окончательный облик он принял в результате процесса, у которого были свои собственные потребности, которые в той же самой мере поддаются функциональному анализу, что и любые особенности конечного состояния. Нет колокола, звон которого знаменовал бы конец строительства и начало функционирования
303. Требование, чтобы организм непрерывно функционировал на каждой стадии своей жизни, налагает суровые ограничения на появляющиеся у него позднее черты.
Ил. 19. Ранние поворотные краны и иные приспособления для подъема или перемещения грузов (иллюстрация из «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера [1751–1772], воспроизведенная в книге: Fitchen 1986)
Известно замечание Дарси Томпсона
304, что все является тем, чем является, потому что таким уж оно получилось, а его собственные размышления об исторических процессах развития подводят к введенным им «законам формы», о которых часто говорят как о примере биологических законов, несводимых к законам физики. Важность подобных реконструкций процессов развития и исследования их последствий неоспорима, но эта тема подчас занимает неподобающее место в дискуссиях, участники которых пытаются противопоставить такие налагаемые развитием ограничения с их функциональным анализом. Никакой серьезный функциональный анализ не будет полным, пока не укажет (насколько это вообще возможно), каким именно образом шло строительство. Если некоторые биологи по привычке забывают об этом требовании, то они допускают ту же ошибку, что и историки искусства, игнорирующие процесс создания изучаемых ими памятников. Вовсе не очарованные инженерным образом мысли, они недостаточно серьезно воспринимают инженерные вопросы.
7. Стюарт Кауфман как метаинженер
Со времен Дарвина мы стали думать об организмах как о кое-как смонтированных причудливых устройствах, а об отборе – как о единственном источнике порядка. Однако Дарвин не мог даже приблизиться к осознанию могущества самоорганизации. Мы должны заново начать поиск принципов адаптации сложных систем.
История зачастую повторяется. Сегодня мы все понимаем, что повторное открытие законов Менделя, а с ними и понятия гена как единицы наследственной информации, было для дарвиновского мышления спасением; но в тот момент все выглядело совершенно иначе. Как замечает Мейнард Смит: «Первоначальное влияние менделизма на эволюционную биологию было, несомненно, странным. Первые последователи Менделя считали себя антидарвинистами»
306. То была лишь одна из множества самопровозглашенных антидарвиновских революций, которые в итоге оказались продарвиновскими реформациями: они поднимали опасную идею Дарвина с того или иного одра болезни и вновь пускали ее в дело. Еще одна такая «революция», разворачивающаяся сегодня на наших глазах, – новое направление эволюционного мышления, во главе которого стоит Стюарт Кауфман и его коллеги по Институту Санта-Фе. Как любое уважающее себя модное поветрие, она обзавелась лозунгом: «Эволюция на грани хаоса». В своей новой книге, «Происхождение порядка: самоорганизация и отбор в эволюции»
307, Кауфман подводит итоги исследований, которыми занимался несколько десятилетий, продолжает их и позволяет нам впервые увидеть, какое место он сам находит для своих идей в контексте истории этой области науки.
