Многие превозносили его как погубителя Дарвина, наконец-то изгнавшего эту гнетущую тень со сцены и, более того, повергнувшего ее блистающим мечом современнейшей науки: теорией хаоса и теорией сложности, странными аттракторами и фракталами. В прошлом он и сам соблазнялся этой ролью
308, но в его книге полно предупреждений, ограждающих от объятий антидарвинистов. Он начинает предисловие, описывая свою книгу как «попытку включить дарвинизм в более широкий контекст»
309:
Однако наша задача – не только исследовать источники порядка, которые могут оказаться доступными эволюции. Нам следует также соединить это знание с фундаментальными гипотезами, выдвинутыми Дарвином. Как бы мы ни сомневались в конкретных случаях, естественный отбор, несомненно, является доминирующей силой эволюции. Поэтому, чтобы сочетать темы самоорганизации и отбора, нам следует расширить эволюционную теорию так, чтобы она обрела более надежный фундамент, а затем возвести новое здание
310.
Я потому так подробно цитирую здесь самого Кауфмана, что также ощущал, что среди моих читателей и критиков сильны антидарвинистские настроения, и знаю, что они будут весьма склонны заподозрить, что я всего лишь переработал идеи Кауфмана, чтобы они соответствовали моим собственным предвзятым взглядам! Нет, он сам – как бы там ни было – рассматривает теперь свою работу как развитие дарвинизма, а не его ниспровержение. Но чем в этом случае является его тезис о «спонтанной самоорганизации» как источнике «порядка», как не прямым отрицанием того, что отбор является изначальным источником порядка?
Теперь, когда стало возможным компьютерное моделирование по-настоящему сложных сценариев эволюции и появилась возможность раз за разом прибегать к перемотке, мы можем заметить закономерности, ускользавшие от теоретиков-дарвинистов прежних времен. Мы видим, – утверждает Кауфман, – что порядок «просвечивает» невзирая на отбор, а не благодаря ему. Вместо того чтобы наблюдать постепенную аккумуляцию организованности под постоянным давлением кумулятивного отбора, мы видим неспособность давления отбора (в компьютерной модели его можно аккуратно настраивать и отслеживать) преодолеть врожденную склонность рассматриваемых популяций образовывать упорядоченные структуры. Так что поначалу кажется, что у нас появилось убедительное доказательство, будто естественный отбор в конечном счете не может быть источником организации и порядка, – и это и в самом деле означало бы крах идеи Дарвина.
Но, как мы видели, к проблеме можно подойти и по-другому. Какие условия требуются для возникновения эволюции посредством естественного отбора? Слова, которые я вложил в уста Дарвина, просты: дайте мне Порядок и время, и я дам вам Замысел. Но затем мы узнали, что не всякий Порядок способен эволюционировать. Как показала нам игра Конвея «Жизнь», чтобы произошло что-либо достойное упоминания, требуется Порядок определенного рода, с правильным соотношением свободы и ограничений, роста и распада, жесткости и гибкости. Как гласит лозунг Санта-Фе, эволюция возникает лишь на грани хаоса, в области возможного закона, формирующего гибридную зону между удушающим порядком и разрушительным хаосом. К счастью, наша часть вселенной расположена как раз в такой зоне с в точности теми условиями, которые требуются для возникновения эволюции. А откуда взялись такие благоприятные условия? «В принципе», они могли бы быть обязаны своим существованием мудрости и предвидению творца, подобного Конвею, или они могли бы стать результатом предшествовавшего эволюционного процесса – предполагающего или не предполагающего отбор. Строго говоря – и это, по моему мнению, самая суть идеи Кауфмана, – сама возможность эволюции не только должна возникнуть (чтобы мы могли ее сейчас обсуждать), но и должна была возникнуть с известной вероятностью, почти наверняка, из‐за вынужденного хода в игре Замысла
311. Вы либо обнаруживаете путь, приводящий к возможности эволюции, или так никуда и не добираетесь; но найти этот путь вовсе не так уж сложно – он «очевиден». Принципы конструкции, делающие возможной биологическую эволюцию, будут обнаруживаться снова, снова и снова вне зависимости от того, как часто мы перематываем пленку. «Вопреки всем нашим ожиданиям, ответ, думается, таков, что это может оказаться удивительно просто»
312.
Рассматривая в шестой главе вынужденные ходы в Пространстве Замысла, мы размышляли о столь очевидно «правильных» характеристиках их окончательных результатов, что их независимое появление вовсе не показалось бы нам удивительным: арифметика у разумных пришельцев, глаза у любых видов, перемещающихся в прозрачной среде. Но как обстоит дело с характеристиками процесса, приводящего к этим результатам? Если существуют фундаментальные правила, определяющие, как проектируются предметы, устанавливающие порядок, в котором могут создаваться более совершенные конструкции, и обуславливающие успех или поражение тех или иных стратегий проектирования, то они должны быть обнаружены эволюцией точно так же, как и характеристики результатов процесса проектирования. Я утверждаю, что Кауфман открыл не столько законы формы, сколько правила проектирования: императивы метаинженерии. Он мог бы сформулировать множество красноречивых наблюдений как раз о таких принципах метаинженерии, обусловливающих процесс, благодаря которому могли бы быть на деле созданы новые проекты. Мы можем считать их особенностями всего феномена эволюции, которые уже были открыты и уже, по сути дела, зафиксированы в нашей части Вселенной. (Мы не удивимся, наткнувшись на них в любой точке Вселенной, где существуют спроектированные предметы, поскольку это – единственный существующий метод проектирования.)
Адаптивная эволюция – это процесс поиска (движущими силами которого являются мутация, рекомбинация и отбор), осуществляемый на фиксированных или деформирующихся адаптивных ландшафтах. Адаптирующаяся популяция перемещается по ландшафту под действием этих сил. Структура подобных ландшафтов, равнинных или гористых, определяет как способность популяции эволюционировать, так и долговременную приспособленность ее членов. Структура адаптивных ландшафтов неизбежно накладывает ограничения на адаптивный поиск
313.
Заметьте, что все это – чистейший дарвинизм, совершенно допустимый и нереволюционный; но в нем происходит значительное смещение акцента на роль топологии адаптивного ландшафта, которая, по утверждению Кауфмана, оказывает глубокое влияние на скорость, при которой можно обнаружить усовершенствования замысла, и порядок, в котором аккумулируются изменения проекта. Если вы когда-нибудь пытались написать сонет, то столкнулись с фундаментальной проблемой замысла, которую исследуют модели Кауфмана: «эпистазом» или взаимодействиями генов. Начинающий поэт быстро понимает, что написать сонет нелегко! Сказать нечто осмысленное (не говоря уже – прекрасное) не выходя за жесткие рамки, налагаемые сонетной формой, – у кого угодно руки опустятся! Вы сможете приблизительно записать одну строку лишь после того, как переработаете множество других и вынужденно откажетесь от некоторых добытых дорогой ценой стихов, и так далее, круг за кругом, в поисках совокупной точности или, можно сказать, в поисках совокупной приспособленности. Математик Станислав Улам полагал, что в поэзии ограничения могут быть источником творчества, а не препятствием. Ровно по той же причине это может быть верно и для творческой силы эволюции:
