Пока мы ожидали очереди встать к причалу, я каждый день, как на службу, ходил пересчитывать отплывающие суда Ибрагим-паши, а когда все его корабли покинули гавань, уже не съезжал на берег. Валялся в каюте, читал, наблюдал за погрузкой нашего судна. Александрия больше не поставляет в Европу ни зерно, которым когда-то славился Египет, ни полотно, ни пурпур, ни терракоту. Чтобы не возвращаться порожняком, капитан принял в трюм несколько сотен мешков с взращенным на жиже из отхожих мест, необычайно крупным и сладким луком. Это теперь главная статья здешнего экспорта.
Наконец, вышли в море. Сильный северо-восточный ветер не позволил нам сразу взять курс на Морею, пришлось двигаться на восток вдоль африканского побережья. Скоро мы нагнали отставшие корабли Ибрагим-паши, а спустя еще пару дней очутились в гуще египетской эскадры. Это позволило нам не опасаться пиратов.
Тем временем настал важнейший для мусульман праздник Ураза-байрам, по-арабски Ид-аль-Фитр, или День разговения. Чтобы отметить окончание поста, Ибрагим-паша приказал бросить якорь в Макрийском заливе. На судах остались только экипажи, солдат экспедиционного корпуса в лодках и десантных баркасах свезли на сушу. Под вечер, выпросив у капитана шлюпку с гребцами, я высадился вблизи их импровизированного лагеря. Под котлами пылали десятки костров, от них тек одуряющий запах горячего плова. Голодные воины Аллаха должны были насытиться им после захода солнца.
Незадолго до заката вся 17-тысячная армия ровными, насколько позволял это рельеф местности, шеренгами, с офицерами на правом фланге батальонов и команд, выстроилась на берегу – фронтом к морю, спиной к голым прибрежным холмам. Как по мановению волшебной палочки, вдруг утих досаждавший нам и оберегавший Грецию северо-западный ветер. Волны, в заливе, без того слабые, совершенно улеглись.
Большинство офицеров-христиан ждали ночной трапезы, чтобы разделить ее с подчиненными, но многие, пользуясь привилегией своей веры, уже набили себе желудки. Некоторые настолько этим увлеклись, что не успели занять место в строю. Один из опоздавших, молоденький француз в артиллерийском мундире, встал рядом со мной. Мы разговорились, и он с гордостью назвал мне сумму своего жалованья. На службе у Греческого правительства я получал вдесятеро меньше.
В сотне шагов от нас у берега застыла галера с настеленным поверх бортов дощатым, обнесенным перилами помостом. На нем, вернее, на покрывавшем его ковре стоял невысокий человек, простотой мундира выделявшийся среди своей раззолоченной свиты. Я догадался, что это Ибрагим-паша. На таком расстоянии невозможно было разглядеть его лицо, но оно с иллюзорной ясностью рисовалось воображением на основе того, что я о нем знал. По рождению он грек, его мать сменила веру, став женой Мехмеда-Али, бывшего тогда беем в Румелии. Пасынка он воспитал как родного сына.
Я спросил у прибившегося ко мне соотечественника, почему Ибрагим-паша находится на галере, а не с войском. Оказалось, сходить на сушу ему нельзя, он на Коране поклялся отцу, что первой землей, на которую после отплытия из Александрии ступит его нога, будет земля Мореи.
В Руане я знал одного старого полковника, в прошлом – преподавателя военной школы в Париже, где учился юный Ибрагим. Он рассказывал, что это был способный молодой человек с развитым чувством справедливости, поэтому не удивительно, что его кумиром сделался Жан-Жак Руссо. В нем не было ничего от развращенного раболепием, вседозволенностью и бездельем азиатского принца. Преподаватели жалели симпатичного юношу, предвидя, каково придется ему при каирском дворе с царящими там нравами, но перестали волноваться о нем после того, как он зверски избил товарища по классу. Как выяснилось, пострадавший согласился принять ислам, соблазнившись обещанным ему высоким чином в египетской армии, но, когда дошло до обрезания, передумал.
Солнце по-южному быстро катилось к горизонту. Чем ниже оно опускалось, тем тише делалось на берегу. Еще минута, две, пять, и не слышен стал хруст прибрежной гальки под ногами солдат. Тысячи людей обратились в статуи. Меня поразило, что крикливые арабы способны так долго не издавать ни звука. Они словно перестали дышать.
Едва верхний край красного диска погрузился в море, в тишине одиноко запела труба. По этому сигналу грянул оглушительный залп из всех корабельных орудий, всех ружей и мушкетов. Содрогнулись окрестные холмы, стрелков окутало пороховым дымом. Его клубы, разрастаясь, слились в два громадных облака. Одно медленно поднялось над кораблями, другое – над оглохшими от орудийного и ружейного грохота шеренгами на берегу. Оба долго не таяли в неподвижном воздухе.
Здесь темнеет сразу после захода солнца. Когда дым рассеялся, высоко над собой воины ислама увидели серебряный полумесяц рядом с единственной, еще по вечернему бледной звездочкой. Тонкий, обращенный рогами вверх, а не вбок, как в странах севера, лунный серп прорезался в вышине так внезапно, будто гром орудий разрушил стены его темницы. Он явился перед нами как юный принц, с которого спало заклятье.
Вновь наступила тишина, невероятная при таком скоплении людей. Даже у меня волнением перехватило горло. Затем из семнадцати тысяч глоток вырвался вопль ликования.
“Аллах благословляет наш поход!” – с ханжеским удовлетворением сказал стоявший рядом француз-артиллерист, и я ощутил удушающий прилив ненависти к нему.
Удар
Барон Криднер – баронессе Криднер
Июль 1824 г
Поговорить с Мосцепановым я не успел и тайну его не узнал. Не думаю, что она имеет отношение к тому, о чем ты писала, да мне сейчас и не до нее. На днях с фельдъегерской почтой поступило решение Государственного Совета об удалении меня от должности. Причина не объясняется, но ее легко вывести из того, что на мое место государь утвердил бывшего столоначальника в Военном министерстве и давнего аракчеевского клиента Кирилла Тюфяева. Нового места мне не предложили и не предложат. На неделе выезжаю в Петербург, оттуда – домой, в Ригу.
Помимо ненависти Змея к тебе, на судьбе моей отразилось разочарование государя в Библейском обществе. Его отделение в Перми создано было при моем деятельном участии, мы начали перелагать Евангелие на коми-зырянский язык, но при нынешних веяниях это вряд ли будет поставлено мне в заслугу. У нас все дружно сделались ревнителями старины, как раньше горой стояли за реформу, и нападают даже на русский перевод Священного Писания: почему, мол, “верую в единого Бога” – непонятно, а “верю в одного Бога” – понятно? Эту плоскую шутку я слышал десятки раз. Она похожа на пароль, по которому узнаю́т своих. Я к ним не принадлежу.
Григорий Мосцепанов – Матвею Мосцепанову
Июль 1824 г.
Ох, рано я радовался! Барона Криднера прогнали, упал на нас новый губернатор, Тюфяев Кирилл Яковлевич. При нем вдруг оказалось, что дело мое не кончено производством. Снова в суд водят под караулом, вопросных пунктов наклепали – на пяти листах не вмещаются. Ко всему в придачу припутали кляузу бывшего моего ученика Сидорки Ванюкова. Самый способный у меня был ученик, я в нем души не чаял. Выучил на свою голову. Сигов его застращал или рублем подмазал, а уж он, гаденыш, расстарался, сочинил прежалостную историю, как осенью пошел в лес по грибы, там я будто его подкараулил, заманил в Горелую Падь, за шиханы, и принудил к содомскому греху – да так, что он потом месяц с кровью серил.
