Когда полчища Ксеркса вторглись в Элладу, греки на Акрополе принесли богам человеческие жертвы. Раньше в моем представлении эта история темным пятном ложилась на эпоху, которая казалась мне золотым веком человечества, а теперь я, атеист, республиканец, не то чтобы верю, но допускаю, что принесенная перед боем кровавая жертва обещает победу, как строящаяся крепость будет неприступной, если ее замковый камень окропить человеческой кровью.
В детстве, в лесу, срезали с матерью ветку можжевельника мне для лука, и я ножом порезал себе палец. Другая мать кинулась бы целовать бедный пальчик, перевязывать его носовым платком, а моя, не глядя на мои слёзы, ухватила меня за руку, подержала ее над веткой – так, чтобы несколько капель крови упали на можжевельник, и сказала: “Вот теперь у тебя будет отличный лук!”
Казалось бы, в таких случаях имеет смысл проливать только собственную кровь, ведь те, кому мы платим ею за удачу, легко отличат настоящее золото от фальшивого. С другой стороны, если какой-то механизм запускается ключом, все предназначенные для этого ключи должны иметь одинаковую форму, но ничто не мешает им быть изготовленными из разного металла.
Огонь
Константин Костандис. Записки странствующего лекаря
Август 1826 г
Через два дня после возвращения из Элевсина ко мне в лазарет зашел Мосцепанов с одесским греком Цикурисом. Тот учит его греческому языку, но у меня сильное подозрение, что на уроках они больше пьют, чем занимаются делом. Благодарный ученик сопровождал раненого учителя. Под Афинами, когда турецкий всадник занес над Мосцепановым саблю, Цикурис заслонил его взятым в обе руки и поднятым вверх ружьем. В момент удара он отпустил дуло, чтобы не лишиться пальцев, и сабля, скользнув по стволу, порезала ему предплечье. Мосцепанов невредим, но после пережитого страха у него дергается левое веко, словно он кому-то ухарски подмигивает, и лицо расцарапано колючками, как у меня самого. Все мы спасались от конницы в поросших маквисом холмах. Где-то там осталась моя шляпа.
Я сменил Цикурису повязку. Мосцепанов избегал смотреть на его рану, а Цикурис не только смотрел, но и норовил поковырять в ней грязными пальцами. Пришлось шлепнуть его по руке, лишь тогда он перестал демонстрировать мне презрение к боли.
Пять лет назад Цикурис был с Ипсиланти в Валахии, служил под началом знаменитого Фармаки, но по болезни не участвовал в походе к Секосу, где турки истребили весь их отряд, а командира взяли в плен. Подростком Цикурис вступил в “Филики Этери” и общение с гетеристами дало ему, сыну простого матроса, начатки образования в национальном духе. Он без труда перечислит с десяток олимпийских богов, имеет понятие о разнице государственного строя в Афинах и Спарте, знает, кто с кем сражался при Фермопилах, но при этом может сказать, что перед боем с персами царь Леонид молился Пречистой Богородице.
Цикурис не чужд музам и слагает стихи на димотике, точнее, переделывает народные песни на патриотический лад. Его перу принадлежит популярная песня о гибели Фармаки. В ней повествуется, как в Константинополе, на площади, в ожидании мучительной казни в присутствии русского, британского и французского послов, приглашенных полюбоваться этим душеполезным зрелищем, Фармаки поднимает глаза к небесам, видит стайку ласточек – и просит их, милых касаточек, полететь во Францию, поведать живущей там красавице-жене, как мужественно принял он смерть.
Я видел автора упившимся до беспамятства, лежащим в луже собственной мочи. Я знаю, Фармаки был тот еще праведник. Но, едва песня доходит до этих ласточек, у меня слезами перехватывает горло – отчасти потому, может быть, что в их нежном свисте, как ни в каком другом из производимых живыми существами звуков, включая ангельские теноры кастратов и рулады певчих птиц, отдается эхо тех голосов, которые мы услышим при переходе в иной мир, если в этом вели себя как подобает мужчинам.
Перед отплытием в Элевсин нам выдали часть недоплаченного за прошлые месяцы жалованья. Мосцепанов с Цикурисом собирались идти в Навплион и позвали меня с собой. Я отказался, но через час принял такое же предложение от Фабье и Чекеи – они ехали в город на полковой коляске, собираясь посидеть там в траттории за вином и жареной кефалью. Пятеро раненых остались на попечении моего помощника.
Фабье не хотел показываться в Навплионе после неудачи под Афинами, но Чекеи убедил его поехать, иначе греки будут думать, что он стыдится выходить на люди и, следовательно, признаёт свою вину за случившееся, а этого допускать нельзя – и так-то они все победы приписывают себе, а вину за поражения валят на иностранцев. По пути он продолжал аргументировать свою позицию, а заодно поносил Караискакиса, поминая ему какие-то взятые у турок деньги и то, что из-за него Байрон под Лепанто заболел малярией.
“Хорошо, тело Байрона увезли на родину, а не похоронили на Акрополе, как собирались вначале, – вспомнил Фабье. – Останки могут быть осквернены турками”.
“Если бы его закопали на Акрополе, – усмехнулся Чекеи, – в гробу давно бы ничего не осталось”.
“Почему?” – не понял я.
“Тело набальзамировали, чтобы увезти в Англию, – объяснил он, – и когда вынули внутренности, жители Мисолонги стали выпрашивать себе на память его сердце. Сердце им не дали, дали легкие. Их поместили в церкви как священную реликвию, но недолго они там пролежали”.
“Попы заставили убрать?” – догадался Фабье.
У меня возникла та же мысль, но оказалось, что легкие просто украли.
“Сбыли, наверное, какому-нибудь поклоннику его таланта”, – сказал я.
“Скорее поклоннице, – уточнил Чекеи. – Будь он погребен на Акрополе, туркам нечего было бы осквернять. Греки – превосходные коммерсанты. Они сами вырыли бы труп и распродали по кускам”.
Мы вышли из коляски на набережной. В этот предвечерний час она была полна гуляющими. Навплион звучит почти так же, как Неаполь, и означает то же самое. Всюду слышна была итальянская речь, но и греческая последнее время звучала всё чаще. Между морем и вытянувшимися вдоль берега тратториями, портерными, кофейнями, бильярдными пестрой массой текли английские моряки и туристы, баварские офицеры, местные патриции со свитой из уголовного вида клиентов и слуг, вооруженные до зубов командиры еще не сформированных или давно разбежавшихся партизанских отрядов, левантийские торговцы с порочными лицами и их морейские коллеги с физиономиями честных разбойников. Местные негоцианты, демонстрируя европеизм, прогуливались под руку с одетыми во всё черное женами, презрительно поглядывающими на дешевых проституток в оранжевых албанских тюбетейках и с завистливым осуждением – на дорогих, в ярких платьях, какие в Греции носят только мусульманки, и в шляпах с грязными перьями. Последние, большей частью неаполитанки, чувствуют себя здесь как дома. Когда их количество вдруг возрастает – это знак, что у правительства есть средства для выплаты жалованья солдатам, и что деньги скоро упадут в цене. Таково их не описанное Адамом Смитом свойство – они дешевеют в руках тех, кто не знает, доживет ли до завтра.
