Находясь в палате интенсивной терапии, я ощутил свою крайнюю уязвимость в этом мире. Я подумал тогда: Стивен казался мне раньше таким беззащитным, но я сильно заблуждался на его счет. Мне пришло в голову, что за фасадом хрупкой бренной оболочки Стивена скрывается его несокрушимая личность. Научный эксперимент зиждется на наблюдениях и доказательствах и, несмотря на все видимые признаки и заявления врачей, доказательства говорили о том, что ничто не могло подкосить Стивена. Я же, напротив, оказался нестойким. Лежа на той больничной койке, я подумал: а что, если из нас двоих именно я, по иронии судьбы, уйду из жизни раньше, чем мы закончим нашу книгу? Мне приснился сон. Я запомнил не все, но во сне мы со Стивеном соревновались в беге на скорость. Я радостно рванул вперед на старте, а он оказался сзади, медленно продвигаясь на своем кресле с гудящим от натуги мотором. И вдруг я свалился с ног и остался лежать на беговой дорожке, а Стивен проехал мимо меня – широкая улыбка на лице и вздернутые ввысь брови.
Странно, что меня посещали такие мысли и видения на предполагаемом смертном ложе. Но они были у меня, и я рассказал об этом Стивену. Кажется, его это позабавило.
– Вы любите заключать пари, – сказал я. – Давайте держать пари о том, кто из нас уйдет первым.
Он нахмурился.
– Почему нет? – спросил я.
Он начал печатать.
– Проигравший не сможет заплатить, – был его ответ.
В этом был свой резон. Я отхлебнул вина и спросил, не будет ли он возражать, если я вытру капельку жидкости, собравшуюся у него на подбородке. Стивен не возражал.
Я часто бывал со Стивеном один на один, и сиделки постепенно приучились к тому, что его можно оставлять на меня ненадолго во время их отсутствия – я вполне справлялся с их обязанностями, если имелась в виду не очень существенная помощь. Стивен ценил внимание. Иногда он просил помочь ему усесться удобнее или поправить его очки – ему просто хотелось контакта с другим человеком. Кажется, ему нравилось, когда до него дотрагивались. Мне было понятно это желание. Он спал один, и ему не к кому было прислониться; не было никого, кто мог бы его приласкать. Он не мог даже обнять друзей при встрече или пожать руку в знак приветствия.
Стивен знал, что я попал в больницу с кровотечением. Он послал мне открытку с пожеланием скорейшего выздоровления. На открытке стояли подписи Стивена, Юдифи и еще нескольких человек. Я воспользовался случаем и поблагодарил за открытку. Я произнес:
– Забавно, что пребывание в госпитале породило у меня множество мыслей о смерти. Никогда раньше так много об этом не думал.
В его взгляде я прочел: «Добро пожаловать в наш клуб».
– Я знаю. Для вас раздумья о жизни и смерти привычны.
Он поднял брови – да. Начал печатать:
– А затем – снова к физике.
Физика. Со Стивеном всегда так – о чем бы мы ни говорили, разговор всегда возвращался к физике. Я спросил:
– Вас не расстраивает, что вы не можете писать уравнения?
Он состроил гримасу. Я так и не понял, что он имеет в виду: или то, что это его не расстраивает, или то, что ему не понравилось мое назойливое любопытство. Меня давно занимал этот вопрос, но до сих пор я не чувствовал достаточной близости со Стивеном, чтобы задать его. А теперь, после того как этот вопрос прозвучал, я надеялся, что не переступил черту.
Он напечатал:
– Мой выход из строя нарастал постепенно. У меня было время приспособиться.
– Представляете, что вы могли бы сделать в физике, если бы не ваша болезнь, – сказал я.
Его насупленные брови показали, что он с этим утверждением не согласен. Он опять стал печатать. Это продолжалось довольно долго, но я не подглядывал.
– Напротив, болезнь мне помогла. Она помогла мне сконцентрировать силы, – в конце концов сказал он.
Я изумился, что он может найти что-то положительное в своей беде. Еще я восхитился тем, что он так самоотверженно увлечен физикой. Когда Стивен пару раз был в Пасадене, он встречался с моим сыном Николаем. Тогда я сказал Стивену, что Николай – баскетболист, и он может тренироваться часами, приговаривая: «Баскетбол – это жизнь». Меня поражает то, поделился я со Стивеном, что пройдя сквозь десятилетия тяжелейших испытаний, Стивен сумел сохранить свою прежнюю страсть к физике.
– Для вас физика – это жизнь.
Стивен сморщил нос – он опять был не согласен. Потом напечатал и озвучил свой ответ:
– Любовь – это жизнь.
⁂
Замечание Стивена о том, что любовь – это жизнь, взволновало меня. Я понял: хотя его ограниченные возможности ставят барьер на пути эмоциональных и физических привязанностей, он так же сильно нуждается в человеческом общении, как и любой из нас. Вместе с тем его замечание удивило меня, потому что, если у него был выбор, он часто отдавал предпочтение именно физике. Даже еще до того, как он оказался привязан к креслу-каталке, он уединялся и целые дни напролет в одиночестве мог распутывать очередную захватившую его головоломку. Воспитанию своих детей Стивен уделял не так уж много времени. Его жена, Джейн, чувствовала себя обделенной его вниманием. И несмотря на все это, я не сомневался, что семья и родственные отношения занимают центральное место в жизни Стивена. Вновь я поразился тому, что в жизни, как и в физике, он был склонен к парадоксам.
Для Стивена парадокс в физике означал дополнительную возможность – благоприятный случай, который давал возможность что-то заново переработать, согласовать или просто понять и принять. После защиты докторской диссертации Стивен постепенно утрачивал свою физическую активность, ранее толкавшую его на разные рискованные похождения, но его приключения в физике становились все более смелыми и отважными. Шли годы, он оставил изучение проблем происхождения Вселенной и примкнул к команде искателей приключений, начинавших исследование диковинного мира черных дыр.
Кип Торн говорил мне, что даже среди тех, кто предлагал необычные подходы к изучению черных дыр, «Стивен отличался необычайно дерзкими мыслями». Эти слова говорили сами за себя. Это все равно, что сказать: «этот борец сумо необычайно тяжелый» или «эта рыбка очень мокрая». Потому что на заре изучения черных дыр, когда наши познания в области этих странных и экзотических объектов были весьма невелики, никто особенно не стеснялся, выдвигая теории в этой области. Да иначе и не могло быть. Все были первопроходцами в мире, управляемом одним из самых диковинных следствий теории относительности – утверждением о том, что не существует универсального «течения» времени, как нет и никакого «настоящего времени», общего для всей Вселенной. Нам представляется, что все вокруг нас «существует» в едином настоящем времени и события следуют одно за другим, но, как сказал Эйнштейн: «Для нас, убежденных физиков, различие между прошлым, настоящим и будущим – всего лишь иллюзия, хотя и стойкая».
Теория черных дыр разрешает даже путешествия во времени. Она предсказывает, что если вы предпримете полет к черной дыре, поболтаетесь вокруг нее некоторое время, а потом вернетесь домой, то обнаружите, что вы прыгнули на несколько сотен или тысяч лет вперед по отношению к исходному времени вашего родного дома. Повторив этот маневр несколько раз, вы сможете проследить, как возвышаются и идут под уклон целые цивилизации, будете наблюдать события, происходящие с вашей планетой, как при ускоренной перемотке киноленты. Сегодня научно-фантастический мир черных дыр стал более привычным и сейчас каждый школьник знает, что пространство может быть искривленным. Но раньше любая гипотеза по поводу черных дыр казалась необычной и потрясающе заумной. И даже среди всех этих бесшабашных любителей острых ощущений Стивен выделялся своими дерзкими мыслями.
