За один только 1980 год римский папа совершил четыре паломнические поездки: кроме Африки и Бразилии он посетил также Францию и ФРГ. А еще выступил на заседании ЮНЕСКО, открыл в Кастель-Гандольфо семинар физиков, созвал синоды голландских и греко-католических иерархов, написал два постсинодальных послания, одну энциклику и два важных обращения — к епископам всего мира по поводу евхаристии, и к сторонам, подписавшим Заключительный акт Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, — по поводу свободы вероисповедания. При этом еще успевал регулярно проверять итальянские приходы.
Его энергичность была неописуема. К примеру, вот как выглядел график папских дел на февраль: 2 — аудиенция для африканцев, живущих в Риме; 3 — визит в римский приход Господа нашего Иисуса Христа, закрытая встреча со страдающими наркоманией; 5 — визит на Радио Ватикана; 9 — прием главы Евангелическо-аугсбургской церкви Польши за рубежом епископа Владислава Ферли; 10 — посещение римского прихода святого Тимофея; 11 — встреча с инвалидами в честь праздника Богоматери Лурдской и Всемирного дня больных; 16 — посещение папского Латеранского университета и высшей семинарии римской епархии; 17 — пастырский визит в римские приходы святого Сильвестра и святого Мартина; 20 — мероприятия в честь Пепельной среды в базилике святой Сабины на Авентине; 24 — апостольское послание «Dominicae сenae» о таинстве причащения (оглашено 18 марта 1980 года)
[724].
И в таком бешеном ритме он работал более полутора десятка лет. Лишь к середине девяностых, пережив три операции, понтифик несколько снизил активность. В свете этого поистине удивительна та страсть, с которой он каждый раз выступал перед своей паствой в разных странах. Он черпал из этого вдохновение, словно актер, получающий заряд бодрости от оваций зала. «Мы очень беспокоимся за Ваше святейшество», — как-то сказала ему одна из монашек после возвращения понтифика из очередной поездки. «Я тоже беспокоюсь за мое святейшество», — усмехнулся Войтыла
[725].
Речь на заседании ЮНЕСКО 2 июня 1980 года можно считать судьбоносной, хотя ничего нового для себя Иоанн Павел II там не произнес. Но для собравшихся, большая часть которых никогда не открывала труды понтифика, его слова безусловно прозвучали впервые. В который уже раз он заявил, что культура ничуть не менее важна для истории, чем экономика, в подтверждение чего привел свой любимый довод о польском народе, который благодаря культуре выжил после потери независимости. Подано это было в столь густом философском стиле, что дипломаты, слушавшие понтифика, явно заскучали. Лишь когда Войтыла упомянул, что «соседи многократно приговаривали поляков к смерти, а те выжили и остались собой», в зале произошло некоторое оживление и взоры всех присутствующих обратились к советскому представителю. «Это — конец коммунизма», — подумал тогда орлеанский епископ Жан-Мари Люстиже, крещеный еврей, которого вскоре к изумлению французского клира первосвященник сделает ординарием Парижа. А потрясенный поэт Пьер Эммануэль после речи бросил епископу Полю Пупару, будущему председателю Папского совета по делам культуры: «Он подписал себе смертный приговор»
[726].
* * *
Уже спустя месяц в Польше началось движение, которое поставило под вопрос само существование режима. Причиной, как всегда, стало повышение цен на мясо и мясные продукты, на этот раз замаскированное под «либерализацию». Правительство объявило об этой мере 1 июля, и немедленно по всей стране разлились забастовки. Восемнадцатого июля в Люблине остановился государственный транспорт, из‐за чего возникли трудности со снабжением советских частей, а местные власти вынуждены были отменить праздник Возрождения Польши, отмечавшийся 22 июля. «Не жгите комитеты, а создавайте собственные», — призвал Яцек Куронь, памятуя об эксцессах 1970 и 1976 годов. И действительно, тут и там начали возникать стачечные комитеты. Партийные эмиссары метались по городам, раздавая обещания и гася протестные настроения.
Вряд ли кто-то за рубежом отдавал себе отчет в серьезности происходящего. Внимание всего мира тогда было приковано к двум другим событиям: Афганской войне и Олимпиаде в Москве, которую бойкотировало шестьдесят пять стран. На Олимпиаде поляки также сумели проявить себя. Всю Польшу обежало фото прыгуна с шестом Владислава Козакевича, который 30 июля, выиграв соревнования, показал зрителям в «Лужниках» жест по локоть. Советские граждане восприняли это как ликование от победы, но поляки были уверены — Козакевич своим поступком выразил отношение своей страны к «старшему брату».
Понемногу польским властям удалось обуздать протесты. Забастовки пошли на убыль. «Мы избежали большой опасности», — произнес с облегчением Станислав Каня, а Герек, успокоившись, отправился на отдых в Крым.
Но все только начиналось. Когда с предприятий принялись увольнять заводил рабочего бунта, поднялась вторая волна стачек. Четырнадцатого августа деятели подпольного профсоюза организовали забастовку на гданьской верфи имени Ленина, требуя вернуть на работу своих коллег Леха Валенсу и Анну Валентынович. Вскоре стачки перекинулись на 156 предприятий, чьи представители в ночь с 16 на 17 августа организовали Межзаводской забастовочный комитет во главе с Валенсой, которому помогали советники из Комитета защиты рабочих, в том числе Тадеуш Мазовецкий, Богдан Цивиньский, а также секретарь варшавского клуба католической интеллигенции Анджей Велёвейский (он возглавил экспертную группу при Валенсе).
Первым пунктом в их программе значилось признание властями независимых профсоюзов. На такую уступку правительство идти не хотело. Всякий понимал, что любая независимая организация в социалистической стране — удар по однопартийной системе. Это отметил Суслов, который написал 26 августа в записной книжке, что независимые профсоюзы «могут стать серьезной политической силой, противостоящей партии и правительству и приведшей к устранению коммунистов из профсоюзов, а в конечном счете — к подрыву общественного строя в стране»
[727].
Ворота гданьской верфи быстро украсились польскими флагами, портретами Иоанна Павла II и иконами — бастующие показали, кто для них настоящий авторитет. Городская администрация скрепя сердце пустила клир на территорию верфи. Уже 17 августа настоятель местного прихода Генрик Янковский отслужил там мессу. Спустя несколько дней на верфь прибыл и посланник Вышиньского Ромуальд Куколович, который немедленно сообщил примасу, что оппозиционеры, окружающие Валенсу, находятся под влиянием движения «Знак».
Вышиньский в своих проповедях сохранял осторожность, отнюдь не подначивая паству к продолжению борьбы, — опасался советской интервенции
[728]. Об атмосфере, сложившейся в Польше, Иоанн Павел II узнавал из СМИ, а еще от своего секретаря Дзивиша, который как раз в эти дни проводил там отпуск
[729]. Двадцатого августа римский папа обратился к соотечественникам на генеральной аудиенции, прочтя две молитвы, которые польский клир ежегодно произносит на праздник Конституции 3 мая и на день Богоматери Ченстоховской 26 августа. В тот же день понтифик отправил письмо Вышиньскому: «Пишу несколько слов, чтобы заверить Ваше Преосвященство, что в эти трудные дни я всегда рядом, молитвой и всем сердцем участвую в событиях, через которые в очередной раз проходит моя Родина и мои Соотечественники. Новости об этом не сходят с первых страниц газет, ими переполнены теле- и радиопередачи. Молюсь, дабы Епископат Польши во главе со своим Примасом, поручившись Той, Которая дана в защиту нашему Народу, мог и в этот раз помочь Народу в его тяжком противоборстве за хлеб насущный, за общественную справедливость и неприкосновенность права на жизнь и развитие. Прошу принять несколько этих слов, продиктованных внутренней необходимостью. Я с вами у стоп Госпожи Ясногурской в заботе, молитве и благословении»
[730].
