В Варшаве на встрече с участниками католических кружков при творческих сообществах первосвященник обратился к известной мысли Норвида о труде и искусстве как части спасения мира и вновь процитировал так полюбившийся ему отрывок из «Прометидиона»:
Ведь красота дана для восхищенья,
Работа же — для воскрешенья.
Он посетил могилу Ежи Попелушко при костеле Станислава Костки в польской столице и молча помолился над ней, не произнеся никакой речи, чтобы не задевать правящий режим. Зато в выступлении перед членами конференции польского епископата римский папа с невиданной резкостью обрушился на марксистов, сказав то, что уже выразил в энциклике «Dominum et Vivificantem»: диалектический материализм по своей природе враждебен вере
[938].
Представители властей, разумеется, не могли остаться довольны всем этим. Однако раздражение у них вызвало не то, о чем понтифик успел сказать, а то, о чем он умолчал: смягчение режима, произведенное Ярузельским, и борьба за мир. Одиннадцатого июня новый шеф Управления по делам вероисповеданий Владислав Лоранц перечислил эти претензии заместителю секретаря епископата. «Римский папа говорит о правах человека, требует субъективации. Но никакой субъективации не будет, пока не появятся средства на обеспечение минимума цивилизованной жизни. А они не появятся, пока все уходит на вооружения»
[939].
Субъективация — это наследие философских упражнений Войтылы. Понтифик имел в виду превращение общества в субъект политических действий, то есть, проще говоря, наделение людей рычагами влияния на власть. Об этой «субъективации», а также о «самосознании общества» Войтыла говорил и с Ярузельским перед отлетом в Рим. Генерал вышел к журналистам сердитый, в своей речи опять принялся рассуждать о геополитических выгодах Польши от союза с СССР, заодно попытался обратить папскую риторику против первосвященника, подняв тему солидарности с жертвами расизма и колониализма во всем мире (извечный ответ коммунистов на упреки в отсутствии демократии: «А у них негров вешают»). Польский лидер даже взялся открыто поучать земляка, о чем тому следует говорить, вызвав изумление у редакции «Оссерваторе романо», которая поначалу вообще не хотела публиковать дерзкие слова генерала, но затем все же сделала это, хотя лишь в польской версии — видимо, чтобы не ввергать в шок католический мир. Войтыла же, заранее ознакомленный с речью председателя Госсовета, еще обострил акценты в прощальном выступлении и включил в него пассаж о правах человека, которого не было в первоначальной версии текста
[940].
Сразу после отлета Войтылы поляки поспешили отчитаться о его визите перед «старшим братом»: в СССР отправился Владислав Лоранц. В разговоре с советскими коллегами он держался осторожно и старался не сгущать краски, но даже из его взвешенных фраз следовало, что «визит папы, хотя и проходил в рамках сохранения общественного порядка, нанес серьезный политический урон партийному и государственному руководству страны, с далеко идущими последствиями. Признание Солидарности как явления в польском обществе, а не как организации, призыв к свободе всех народов и к активности молодежи, звучавшие в ходе визита папы, активизировали внутреннюю оппозицию»
[941].
Действительно, диссиденты оживились: спустя пять месяцев окружение Валенсы образовало Общепольскую исполнительную комиссию, которая взяла на себя функции руководства нелегальным профсоюзом. Тогда же, в октябре, возобновились переговоры об урегулировании правового статуса церкви.
Однако ни о каких фундаментальных сдвигах правящая элита не помышляла. Тот же Лоранц в беседе с советскими коллегами заклинал «не допускать визита папы в Советский Союз, осуществление которого может причинить дополнительный ущерб его стране. В. Лоранц высказывался в самой негативной форме о самом папе как личности, считая его позером, актером, глубоко непорядочным и равнодушным человеком… Оценивая позицию кардинала Глемпа как реалистичную в отношениях костела и государства, В. Лоранц высказал мнение, что большинство польского епископата поддерживает его и придерживается патриотических принципов. Однако позицию епископата определяет папа, который имеет политический план, вытекающий из объединения Европы на христианской почве»
[942]. Барчиковский тогда же на заседании Политбюро рубанул с плеча — мол, речь Войтылы в Гданьске являлась «поддержкой воображаемой Польши, которая может сниться, но остается недостижима»
[943]. События следующего года показали, как он ошибался.
* * *
Двадцать пятого марта 1987 года Иоанн Павел II издал очередную энциклику — «Redemptoris Mater» («Матерь Искупителя»), на этот раз о культе Девы Марии и месте Богородицы в священной истории. Таким образом, «трилогия», состоявшая из текстов об Отце, Сыне и Святом Духе, превратилась в тетралогию. Войтыла подробнейшим образом остановился на всех богословских вопросах, касавшихся Богоматери, представив Деву Марию связующей нитью между человеком и Господом: Богородица произвела на свет Христа, став тем самым матерью церкви, она же предстательствует за человека перед Творцом и ведет человека к общению с Богом.
В энциклике сквозят герметические нотки, впрочем не так явно, как в пьесах Войтылы. Человек и его жизнь как отражение в миниатюре судьбы мира — эта идея, нашедшая когда-то свое выражение в культе Гермеса Трисмегиста, у Войтылы звучит скорее в символическом смысле, чем в буквальном. Но если смотреть на энциклику через призму литературных произведений понтифика, становится понятно, что для Иоанна Павла II всякое рождение — это повторение чуда творения жизни, а всякая мать — отражение Богородицы. Отсюда в том числе и проистекала его непримиримая враждебность к средствам контрацепции и тем более абортам. Искусственно вмешиваясь в таинство создания жизни, человек богохульствует, ибо отказывает другим в том праве, которое милостью Господа было предоставлено ему самому, — праве на существование. Если бы не любовь Бога, мир вообще бы не возник, ибо ничем, кроме любви, невозможно объяснить его существование. Если же люди убивают жизнь в зародыше, они отвергают любовь Господа, что выглядит гордыней и чуть ли не сатанизмом.
Войтыла писал энциклику с мыслью о двух юбилеях: двухтысячелетии со дня рождения Христа и тысячелетии крещения Руси
[944]. Окончание второго тысячелетия было в его глазах подходящим моментом, чтобы преодолеть раскол 1054 года, ибо культ Девы Марии мог стать общей платформой для всех направлений христианства. Обосновывая эту мысль, он заявил 22 декабря 1987 года в речи перед сотрудниками римской курии, что «церковь Марии» предшествует «церкви Петра», то есть апостолы явились миру раньше, чем появилась организационная структура костела. И раз второе не возникло без первого, следовательно, первое важнее второго. Поэтому не святость существует для укрепления церкви, а церковь и иерархия подчинены святости и апостольству. Теоретически, как подметил Вейгел, это был серьезный удар по монархическим традициям Святого престола. На практике же такое утверждение вряд ли имело большее значение, чем регулярные заклинания партийной пропаганды стран соцлагеря о воле народа как высшей воле в государстве.
