Возвеличивание Богородицы, между прочим, сподвигло Иоанна Павла II сформулировать свои взгляды на роль женщины, тем самым ответив на упреки как феминисток, так и тех протестантов (например, англикан), которые рукополагали женщин в священники. В июне 1987 года он провозгласил год Девы Марии, день окончания которого, 15 августа 1988 года (праздник Успения Богоматери), отметил апостольским посланием «Mulieris Dignitatem» («Достоинство женщины»). В этом документе опять нашлось место сравнениям супружества как союза Христа (мужчины) и Церкви (женщины). Именно в таком ключе, по утверждению Войтылы, следует понимать слова апостола Павла: «Женщины, повинуйтесь своим мужьям как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос есть глава Церкви, Он же Спаситель тела» (Еф 5: 22–23). Каждый из них несет на себе определенные обязанности, которые не следует смешивать, поэтому негоже женщинам стремиться уподобиться мужчинам — это противно Божьей воле. У женщины своя особая роль в священной истории, нередко даже более важная, чем у мужчины: достаточно вспомнить, что Христа родила Дева Мария, а когда его распинали, рядом также остались почти одни женщины. Подчиненное положение женщин явилось следствием первородного греха, который совершила женщина ради мужчины. Однако все грешат, недаром Иисус вступился за блудницу, осужденную к закидыванию камнями: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень» (Ин 8: 7). Искупление Христа исправило многовековую несправедливость. Отныне мужчины и женщины равны перед Богом
[945].
Провозглашение Богородицы матерью церкви выглядело удачным ходом для сближения с восточным христианством. В рамках года Девы Марии Иоанн Павел II отслужил в Риме и окрестностях несколько униатских литургий, а в декабре 1987 года принял в Ватикане патриарха Константинопольского Димитрия — почти такого же путешествующего иерарха, как и он сам. За четыре месяца до визита в Апостольскую столицу Димитрий посетил СССР, что стало не меньшей сенсацией, чем его поездка в Рим. Два предстоятеля совместно помолились при гробе святого Петра. Однако для общего богослужения время пока не пришло — две церкви, как и раньше, делила догматика и обрядность. В декларации, подписанной гостем и хозяином, выражалась надежда на возвращение церковного единства, а Димитрий еще и вознес молитву за то, чтобы обе церкви узрели наконец «Господень день, день объединения, мира братства и единства». По мнению Д. Вейгела, в этих словах отразилось, кажется, иное восприятие патриархом пути к единению: если Войтыла торопился закончить дело к 2000 году, то Димитрий откладывал решение вопроса до Второго пришествия.
Дело тормозилось еще и тем, что в православной церкви патриарх Константинопольский — отнюдь не такой неоспоримый глава, как римский папа в католичестве, и не может указывать остальным патриархам. Впрочем, и Апостольская столица не была избавлена от внутренних раздоров по этому вопросу. Это проявилось на совместном заседании Конгрегации вероучения и Папского совета по содействию христианскому единству, состоявшемся 30 января — 1 февраля 1989 года. Сотрудники обоих департаментов набросились друг на друга с упреками касательно политики в отношении англикан. В итоге Ратцингер добился, чтобы с его ведомством обсуждали доктринальные вопросы сближения церквей, прежде чем утверждать какие-либо документы. А четыре года спустя, 8 июня 1993 года, Совет по содействию христианскому единству наконец выпустил пособие, в котором четко формулировались принципы католического экуменизма
[946].
В продолжение экуменической линии Иоанн Павел II подписал 25 января 1988 года апостольское послание «Euntes in mundum» («Идите по всему миру»). Несмотря на то что послание это было полно восторга перед православием и в нем содержались традиционные для Войтылы уважительные обороты вроде «двух легких Европы» и «церквей-сестер», понтифик все же не смог избежать соблазна показать неуместность размежевания восточных патриархатов со Святым престолом. Ради этого он даже помянул такой мимолетный эпизод, как посольство великого князя Изяслава Ярославича к римскому папе в 1075 году, умолчав, что князь в то время был лишен престола и скитался по европейским дворам в поисках союзников, а его сомнительное обязательство признать верховенство первосвященника над русской церковью так и осталось пустой декларацией. «<…> все признавали, что епископ этого града (Рима. — В. В.) — возглавитель церковного общения», — написал Войтыла, явно выдавая желаемое за действительное. Брестскую унию 1596 года, этот возмутительный акт экспансии католицизма с точки зрения Русской православной церкви, он квалифицировал как восстановление полного общения с римской кафедрой
[947]. Отсюда следовало, что Полоцкий собор 1839 года и Львовский собор 1946 года, на которых часть униатов присоединилась к РПЦ, явились раскольническими, хотя у Московского патриархата насчет этого обратное мнение — он считает, что на соборах всего лишь вернул, притом не полностью, отобранное у него в Бресте Святым престолом. Всего годом раньше РПЦ отметила 40-летие Львовского собора, в связи с чем митрополит киевский и галицкий Филарет в одном из интервью «выделил разное понимание единства на Востоке и на Западе и заявил, что уния не может служить церковному единству, так как не опирается на базис вероисповедного согласия, а опирается на стремление Рима подчинить православные церкви своей юрисдикции»
[948].
Различие в подходах оттенилось особым посланием, которое Иоанн Павел II направил 14 февраля 1988 года украинским греко-католикам и персонально кардиналу Мирославу Любачивскому, величая его архиепископом Львовским, хотя Любачивский жил за границей, а советские власти и РПЦ по-прежнему отказывались признавать само наличие такой деноминации.
Все это, понятно, имело целью возродить христианское единство под сенью Апостольской столицы. Однако Войтыла привнес кое-что от себя в традиционную линию римских пап. Для него налаживание евхаристического общения с православием было важно не только как соединение братьев во Христе, но и как средство нового объединения Европы, ибо христианство, как он не уставал повторять, — основа европейской цивилизации.
* * *
Парадоксально, но примерно в том же духе говорил тогда и советский лидер, который еще в апреле 1987 года обосновал идею «общеевропейского дома», то есть цивилизационной общности от Атлантики до Урала. Дух перестройки способствовал взаимопониманию, а тысячелетие крещения Руси явилось удобным поводом к сближению.
Формально праздник отмечала лишь Русская православная церковь, но фактически этим занималось государство. Тогдашний председатель Совета по делам религий Константин Харчев заявил без обиняков: «Когда сегодня говорят, что именно Русская Православная Церковь провела празднование 1000-летия Крещения Руси, это не так. Все, начиная с составления планов и заканчивая их практической реализацией, проводили Совет по делам религий совместно с КГБ, курировавшим Московский Патриархат с момента его воссоздания в 1943 году, ЦК КПСС, Министерством культуры и другими профильными ведомствами. Более того, скажу прямо, Церковь в то время была и не в состоянии сама провести такой грандиозный праздник, у нее не было тогда для этого сил… Но, хотя все делали наши сотрудники, нам все время приходилось создавать впечатление, что это делает сама Церковь»
[949].
