«Наши в Сейме, наши в правительстве, а первым президентом независимой Польши выбирают Ярузельского. Конец коммуны, но правит ПОРП», — вспоминали о том суматошном времени соратники Валенсы по диссидентскому движению супруги Гвязда
[999]. И впрямь, невзирая на суету в верхах, для простых поляков если что и изменилось, то лишь к худшему. Годовая инфляция превысила 600%, внешний долг достиг почти 65% ВВП, а политики никак не могли поделить власть. Советские войска тоже никуда не делись, они по-прежнему стояли на польской земле. А это было самым важным. Не однопартийная система и не отсутствие гражданских свобод раздражало большинство (это волновало лишь горстку интеллигентов из Комитета защиты рабочих), а политическая несамостоятельность. Поляки мечтали о полноценной независимости, чтобы никто больше не смел убирать спектакль из репертуара лишь потому, что он задевает чувства русских и выпячивает роль католицизма; чтобы милиция не охотилась за списком Ченстоховской Богоматери, как за беглым преступником, чтобы в классах висели распятия, а День независимости отмечался 11 ноября, чтобы защитников Варшавы 1920 года чествовали в СМИ, а не только по костелам, и чтобы родным и близким расстрелянных в Катыни дали посетить могилы их отцов и дедов, а не затыкали рты.
Все это стало реальностью после 4 июня 1989 года. Но вместе с независимостью пришел и капитализм. Рабочие, создавшие «Солидарность», были ошарашены. Они стремились вовсе не к этому. Если соединить все их лозунги 1980–1981 годов, окажется, что забастовщики выступали за демократический социализм, а не за свободный рынок. Но к концу 1980‐х годов почти вся верхушка «Солидарности» уже считала эту программу утопией
[1000]. Михник позднее откровенно признался, что смотрел на рабочих лишь как на таран против партии, отнюдь не разделяя их мечтаний об «исправленном социализме». А социолог из числа экспертной группы «Солидарности» Ядвига Станишкис спустя годы и вовсе квалифицировала взгляды рядовых членов профсоюза как рабочий фундаментализм
[1001].
А тут — пожалуйста: «шоковая терапия», отпуск цен, безработица и прочие прелести либеральной экономики. Возмущены были не только рабочие. Иоанн Павел II тоже мог чувствовать себя обманутым. Совсем не о такой Польше он мечтал.
Возникла и другая проблема: как быть с верными слугами прежнего режима? Устроить над ними суд наподобие Нюрнбергского или строго следовать договоренностям круглого стола? На этой почве возникли разногласия между Валенсой и Мазовецким. Первый считал, что выборы 4 июня перечеркнули все договоренности. Премьер полагал иначе.
«Тадеуш Мазовецкий — очень достойный человек, — говорил позднее Валенса. — Но он — легалист… если бы мы еще хоть на месяц, два или полгода сохранили в силе эти договоренности, то выход из Варшавского договора и вступление в НАТО стали бы невозможны. Приходилось спешить, чтобы застать врасплох Россию, которая никогда бы не позволила нам ничего такого»
[1002].
Жару поддало не слишком удачное высказывание нового премьера о «жирной черте», которой необходимо было отделить настоящее от прошлого. Мазовецкий имел в виду, что его правительство не несет ответственности за промахи коммунистов, однако Валенса воспринял эти слова как призыв отказаться от счетов за былое.
Римский папа был первым, кому позвонил Мазовецкий в день избрания главой правительства. В Ватикан же он нанес и первый международный визит, отказавшись от традиции коммунистических премьеров летать на представление в Москву. Это произошло 20 октября.
Целую минуту они сидели молча, взявшись за руки. Чудеса случаются! Когда-то они встречались в редакции «Тыгодника повшехного» — епископ и журналист, — а теперь пересеклись в Апостольской столице — наместник святого Петра и первый некоммунистический премьер. Как поверить в такое?
[1003]
В Москву Мазовецкий, впрочем, тоже прилетел. Он оказался первым за пятьдесят лет главой польского правительства, никогда ранее не бывавшим в СССР. Новые времена диктовали новое поведение. Мазовецкий отступил от протокольной части и съездил в Троице-Сегиеву лавру помолиться над гробом величайшего русского святого. Это вызывало уважение, но подчеркивало его чуждость коммунистам. На переговорах с Горбачевым он обсудил экономические вопросы, добился разрешения посетить место казни польских офицеров в Катыни, однако совершенно не затронул, пожалуй, главную тему, волновавшую население, — вывод советских войск. К осторожности Мазовецкого принуждало начавшееся объединение двух Германий. Никто не знал, как поведут себя немцы. А вдруг канцлеру Колю взбредет в голову пересмотреть договор о границе 1970 года? В этом случае советские танки очень бы пригодились.
Визит Мазовецкого в СССР состоялся 22–26 ноября 1989 года — всего за несколько дней до встречи Горбачева с Иоанном Павлом II. Первого декабря московский лидер сам прибыл в Ватикан, заглянув туда по пути на Мальту, где его ждал Буш-старший.
* * *
К тому времени советский блок уже тонул. Annus mirabilis («Год чудес») за несколько месяцев преобразил Европу. В Польше, Венгрии и Чехословакии рухнули однопартийные диктатуры, в ГДР власти открыли границу, превратив Берлинскую стену в архитектурную декорацию. В Болгарии потерял свой пост Тодор Живков, руководивший страной аж с 1954 года. Двадцать третьего августа (в годовщину пакта Молотова — Риббентропа) жители Прибалтики выстроились в живую цепь от Вильнюса до Таллина, требуя независимости. На подходе было восстание против Чаушеску в Румынии и развал Югославии.
Вдохновленный переменами, Иоанн Павел II уже в июле начал восстанавливать структуры католической церкви на бывших польских землях, назначив гродненского священника Тадеуша Кондрусевича апостольским администратором Минской епархии. Тогда же были наконец установлены дипломатические отношения с Польшей. Нунцием стал руководитель польской секции госсекретариата Юзеф Ковальчик (старый ватиканский чиновник).
Двадцать шестого августа, в праздник Ченстоховской Богоматери, понтифик обратился к польским епископам по случаю 50‐й годовщины начала Второй мировой войны. На следующий день он разослал аналогичное письмо по всем епископатам мира.
Свой текст он начал с пакта Молотова — Риббентропа, который назвал четвертым разделом Польши, упомянув, что пакт приговорил к смерти также и три прибалтийские страны. По мнению понтифика, Вторая мировая явилась следствием отказа от Бога в пользу ложных идеологий — нацистского язычества и марксистского догматизма, что привело к величайшему унижению человеческой личности и моральному хаосу. Чтобы это не повторилось, люди должны научиться этично вести себя, политики — уважать Бога, а клир — эффективно проповедовать и не допускать новой атеизации
[1004].
