«Все больше мое сознание озарял свет: Бог хочет, чтобы я стал священником. Однажды я это увидел очень отчетливо, это было что-то вроде озарения… И понимание этого наполнило меня покоем. Однажды мне стало очевидно, что моя жизнь не реализуется в человеческой любви, чью красоту я, впрочем, всегда ощущал»
[103].
Устал ли Войтыла от театра? Конечно нет. Расставание с лицедейством было равносильно расставанию с мечтой. Но Бог призвал его, и он не мог отказать Творцу. Ведь и Тереза Авильская точно так же через силу приступала к написанию богословских трудов, действуя из чувства долга, а не по желанию
[104]. «Мечислав Котлярчик полагал, что моим призванием является живое слово и театр, а Господь Иисус – что священство, – резюмировал Войтыла в 1979 году. – Ну и мы как-то уладили этот вопрос»
[105].
Так набожный актер и драматург превратился в ксендза-писателя.
Семинария
Популярная в Польше легенда гласит, будто однажды митрополит Адам Сапега принял у себя генерал-губернатора Франка и угостил его черным хлебом из желудевой муки, свекольным мармеладом и зерновым кофе. Заметив недоумение на лице гостя, архиепископ пояснил, что именно так питаются поляки на те карточки, что им выдают, и, конечно, будучи законопослушным гражданином, он не мог заставлять своих подчиненных прибегать к услугам черного рынка
[106]. В действительности Франк никогда не заходил во дворец иерарха, да и вообще встретился с ним всего один раз у себя в Королевском замке
[107].
В отсутствие примаса Августа Хлёнда, покинувшего страну еще до переезда правительства (и в феврале 1944 года арестованного гестаповцами во Франции), Сапега, этот наследник аристократического рода, выполнял обязанности главы римско-католической церкви в генерал-губернаторстве. «Несгибаемый князь», – так характеризовал его Войтыла. На краковской кафедре он сидел уже тридцать лет – с австро-венгерских времен. Подобно немалой части духовенства, в свое время конфликтовал с Пилсудским из‐за его социалистического прошлого и нейтрального отношения к евреям. Не нашел общего языка и с нунцием Акилле Ратти, подозревая того в пронемецких настроениях. Поэтому, когда Ратти стал римским папой, Сапега должен был расстаться с надеждой получить кардинальскую шапку. Зато в памяти краковян он остался радетелем за их права, благотворителем и защитником обездоленных.
В 1939 году ему было уже семьдесят два года. Он чувствовал усталость и просил у Пия XI (того самого Ратти) разрешения уйти на покой. Однако понтифик скончался всего через две недели после того, как Сапега подал прошение, и оно осталось без последствий. Когда началась война, митрополит решил не покидать город. Этому невысокому щуплому человеку пришлось на старости лет взвалить на себя бремя опекуна и ходатая за униженный народ Польши. Неоднократно он обращался с протестами к властям генерал-губернаторства по поводу нацистского террора, писал римскому папе Пию XII, финансировал единственную разрешенную гитлеровцами благотворительную организацию и организовал тайную семинарию, куда под видом приходских секретарей принимал учеников. По свидетельству знавших его, он также тайно крестил евреев и выдавал им поддельные документы
[108].
Войтыла много позже отзывался о нем с восторгом и благоговением: «<…> наш воспитатель, наш отец, отец из отцов». За него он вознес одну из самых проникновенных своих молитв: «Да заплатит тебе Бог за все, чем был ты для нас, для меня, для всех поляков в страшное время оккупации. И пусть вечный покой твоей души будет наградой за все твои труды и дела земной жизни… Да заплатит тебе Бог»
[109].
Митрополит, помнивший Войтылу еще по Вадовицам, сделал его одним из помощников на утренней мессе, которую служил в личной часовне. Теперь Кароль вставал на рассвете, чтобы к половине седьмого успеть во дворец архиепископа. Затем спешил на фабрику, а после работы заворачивал на кладбище проведать могилу отца. Вечерами он либо выполнял семинарские задания, либо репетировал с Котлярчиком. Иногда давал уроки латыни своему товарищу по «Живому розарию» Малиньскому. На утреннюю мессу мог явиться прямиком с ночной смены
[110].
Сапега болел душой за своих воспитанников. Они рисковали жизнью, тайно обучаясь в семинарии. Однажды гестаповцы арестовали пятерых студентов, кого-то расстреляли на месте, других увезли в Аушвиц. В апреле 1944 года в собственной квартире схватили семинариста Ежи Захуту – еще одного собрата Войтылы по «Живому розарию». На следующий день его имя появилось в списке казненных, который немцы вывешивали на стенах домов
[111]. Шестого августа 1944 года из‐за поднятого в Варшаве восстания оккупанты провели большую облаву в Кракове. За один день схватили более восьми тысяч человек. В Дембниках расстреляли директора одной из школ вместе с женой. Жандармы врывались в квартиры, хватали всех мужчин, каких встречали. Войтыла и Котлярчик спаслись чудом: немцы почему-то не заглянули в то помещение, где они находились. А уже на следующий день Сапега велел всем семинаристам собраться в его дворце, где он на свой страх и риск перешел к очной форме обучения. Войтыле до октября еще приходили запросы из «Сольвея», потом его вычеркнули из списка работников – помогли связи митрополита
[112].
В семинарии Войтыла взялся рьяно штудировать труды Иоанна Креста и учить испанский, чтобы читать этого мистика в оригинале. Увлеченный занятиями, он словно бы и не заметил освобождения. В январе 1945 года нацисты покинули город под натиском советских войск, и в Кракове утвердилась новая, коммунистическая власть. Войтыла же в это время корпел над «Метафизикой» ксендза Казимира Вайса и читал кармелитские трактаты четырехсотлетней давности.
* * *
Основатель ордена босых кармелитов Хуан де ла Крус (Иоанн Креста) примечателен тем, что писал богословские работы в качестве комментария к собственным духовным стихотворениям, которые вошли в сокровищницу испанской литературы. Тема их была навеяна творчеством его наставницы Терезы Авильской – единение души с Богом, философское же наполнение почерпнуто у Псевдо-Дионисия Ареопагита (V в.) и Иоганна Таулера (1300–1361): отрешение от своего я и отказ от любых попыток описать Создателя. Воззрения Таулера и особенно его учителя Мейстера Экхарта напоминают индуистские концепции отношений человека и Господа, но не очень вписываются в европейские представления о предназначении рода людского. Тем не менее, хотя оба этих богослова вынуждены были всю жизнь оправдываться перед Святым престолом, перенявший их взгляды Хуан де ла Крус, тоже испытав неприятности всякого рода от церкви (прежде всего – от собственного ордена), после смерти был признан святым
[113].
