На этот раз он выбрался из вагона со значительно меньшими
усилиями.
Основной пик нагрузок уже спал, и в метро было не так много
людей. Он сделал две пересадки и проехал в общей сложности одиннадцать станций,
прежде чем нашел нужную ему станцию, рядом с которой находился дом журналистки
Горюновой. Он нашел улицу и дом почти сразу, благо они были расположены на
соседней с выходом из метро улице.
Квартиру ему открыла сама Таня Горюнова. Она была в очках,
придававших ей какой-то серьезный вид, так не вязавшийся с ее мальчишеской
стрижкой, потертыми джинсами и вязаным свитером, надетым, очевидно, на голое
тело.
— Вам кого? — весело спросила женщина.
— Вы Татьяна Горюнова? — При необходимости он умел
производить впечатление на женщин, покоряя их своим шармом.
— Да, а вы, простите, кто?
— Я из частного сыскного агентства. Моя фамилия… — он
придумал первую попавшуюся фамилию, — и мне хотелось бы поговорить с вами.
— Заходите, — пожала плечами женщина, пропуская его внутрь.
При том она попридержала ногой кота, уже собиравшегося выскочить за дверь.
Дронго вошел в квартиру, прошел в большую гостиную.
Журналистка жила с мамой и большим сиамским котом. Отсутствие детей и мужчин
ощущалось в квартире почти энергетически, словно некоторые силовые линии,
пронзавшие пространство этих комнат, были не заполнены какой-то необходимой
массой.
Здесь, в этой квартире, было ощущение остановившегося
времени. Несмотря на всю энергию, так излучаемую Горюновой, обстановка в
квартире, очевидно, не менялась с конца шестидесятых.
В гостиную вышла мать Горюновой, поразительно похожая на
свою дочь.
Только без очков и с более мягкими чертами лица.
— Добрый вечер, — сказала старая женщина, она привыкла не
удивляться неожиданным визитерам дочери, ее ночным гостям, — вы будете пить с
нами чай?
Ему сразу понравилась эта милая, спокойная женщина.
— Обязательно, — улыбнулся Дронго.
В гостиной наконец появилась и сама Таня Горюнова. Ей было
уже под сорок, но на работе и дома ее по-прежнему называли Таней, словно
стараясь сгладить тяжкую ношу ее позднего девичества. Горюнова была талантливой
журналисткой и женщиной с неудавшейся судьбой. Такое иногда тоже случалось, и
горевшая на работе журналистка превращалась в быту в обыкновенный «синий
чулок».
— Чем я могу быть вам полезна? — Горюнова села на диван.
— Я по делу об убийстве банкира Воробьева.
— Аркадия Борисовича, — оживилась Горюнова, — конечно, как я
сразу не догадалась. Так ведь этому несчастному парню дали пятнадцать лет.
— А почему вы решили, что он несчастный?
— Но он же не убивал, — возмутилась Горюнова, — это так
очевидно! Я видела этого парня. Типичный деревенский парень, не способный
продумать на два хода вперед. Неужели вы думаете, я могу поверить в его
виновность?
— С вами интересно разговаривать, — оживился Дронго, — так,
кажется, нужно говорить в подобных случаях. А кто тогда убийца?
— Не знаю, кто угодно, но только не он, — тряхнула своей
мальчишеской челкой Горюнова.
Ее мать внесла чай в старинных, возможно, перешедших к ним
по наследству, больших, красиво расписанных чашках.
— Угощайтесь, — ласково сказала она, медленно выходя из
комнаты. Мать журналистки была умной женщиной и справедливо считала, что у
пришедшего в их дом так поздно мужчины могут быть свои, более конкретные
интересы.
— Куда тогда делся пистолет? — спросил Дронго.
— Не знаю, но его могли забрать убийцы. Да мало ли что там
могло произойти! Но в любом случае это не Назаров. Я видела его глаза на суде.
— Это не доказательство.
— Знаю, но я чувствую, что здесь что-то не так.
— Вы пришли к Воробьеву раньше всех. Верно?
— Кажется, да. Во всяком случае, у него в приемной никого не
было.
Кроме его секретаря. Красивая такая девушка Кира. И этого
несчастного парня.
— Вы не заметили в кабинете банкира ничего подозрительного?
— Конечно, нет, меня об этом и следователи спрашивали.
Ничего необычного не было. Мы сели за столик, поговорили, и я вышла. Пейте чай,
а то он остынет.
— Спасибо. Вы, кажется, разлили там кофе.
— Ах это… — Женщина чуть покраснела. — Да, я случайно задела
чашку с кофе и пролила на стол и кресла.
— Простите, вы разлили кофе на себя?
— Можно сказать так. Я обычно хожу в джинсах. И хотя я
успела вскочить, кофе пролился на кресла, и там уже невозможно было сидеть.
— Вы сразу вышли?
— Мне сказали, что пришла его супруга, и я вышла.
— Когда вы вошли, Назаров проверял вашу сумку? Конечно. Все
лично проверил. Хотя охранники проверяли меня и внизу тоже. И, кстати, очень
тщательно, словно чувствовали в тот день, что скоро убьют их хозяина.
— Вы наблюдательны…
— У нас просто схожие профессии. Я ушла и увидела, как к
нему заходит его супруга. Кстати, неприятная особа. Она даже не поздоровалась
со мной в суде, словно не видела меня в тот день. А вот Марина Левина, такая
известная актриса, меня сразу узнала. Мы ведь в тот день с ней виделись внизу,
на первом этаже, у лифта.
— Вы не можете описать, как была одета Левина?
— Конечно, могу. На ней были светлые брюки серого цвета и
темная блузка. По-моему, от Сен-Лорана. А вот Светлана Викторовна была в темном
красивом платье. И сверху был легкий плащ, хотя было довольно тепло.
— А в руках у жены Воробьева что-нибудь было?
— Сумка. Довольно красивая. Не знаю «от кого», но очень
стильная. Такие сумочки стоят, наверное, целое состояние.
Горюнова говорила об этом без зависти. Просто констатировала
факт.
— А вот у Марины Левиной была маленькая стеганая сумочка. На
цепочке.
Такая «а-ля Шанель».
— А у вас?
— У меня была моя журналистская сумка. Она служит мне уже
восемь лет.
Вас интересует мое платье тоже?
— Нет, — улыбнулся Дронго, — ваш наряд меня интересует
меньше. Вы гораздо интереснее как человек и без обсуждения ваших нарядов. А
громкие названия меня как-то мало интересуют.
— Спасибо. А вы действительно из частного агентства?
— Не похоже?
