Проперция улыбнулась, тихая и равнодушная. Почитатели сменяли друг друга, каждый старался превзойти предшественника, и все же Проперция знала все, что они могли сказать.
— Герцогиня, я от души благодарю вас.
— Слушайте, Проперция. Сегодня утром в глазах картины я увидела как горит красота, к которой мы стремимся. Здесь, у вас, уже нет стремления. Я стою здесь, маленькая, но полная любви, в царстве силы, созидающей красоту. Мое сердце никогда не билось так; я думаю, после этого момента небо не может больше дать мне ничего.
При этом она не отводила глаз от рядов статуй.
— Эти бронзы, — сказала Проперция, — отлиты в Петербурге.
Она повела гостью по галерее.
— Великий князь Симон заказал их; он умер прежде, чем они были готовы. Эта женщина с покрывалом на лице и с амфорой на голове была его возлюбленной.
Проперция рассказывала машинально. Она знала, что у посетителей только тогда появлялся непритворный интерес к ее творениям, когда с каждым из них был связан какой-нибудь анекдот. Герцогиня молчала. Две минуты спустя Проперция подумала:
«Чего хочет эта важная дама? Конечно, она одна из тех, которые боятся нарушить моду, если не будут дружны со мной. Почему она стоит перед художественным произведением и не судит его? Она не находит руки слишком короткой, мочки ушей слишком толстой и, хотя сама она очень стройна, груди слишком полной. Неужели она исключение и обладает способностью чувствовать? Она пришла не из злостного любопытства, она не хочет убедиться, какой жалкой сделал меня человек, которого я люблю. Она слишком взволнована. Я думаю скорее, что она любит сама. Да, она, должно быть, несчастна, как я: как могла бы иначе важная дама чувствовать художественное произведение?»
Они вернулись в зал.
— Я мешаю вам? Вы хотите работать?
— О, нет. Я жду вечера, и как благодарна я ему, когда он приносит мне прекрасное лицо. Садитесь опять на стул, герцогиня, смотрите вдоль галереи, как прежде, и позвольте мне вылепить ваш профиль из глины.
Она отогнула голову герцогини набок неожиданно легкими руками, и все же герцогиня почувствовала себя под этими руками хрупкой и подвластной им, как ком земли, который должен был получить жизнь сообразно пониманию и сердцу Проперции. Проперция опустилась на деревянную скамейку; она мяла в руках глину и наслаждалась молчанием. — О, если бы мне никогда больше не надо было говорить!
— Какой худой, гордый профиль, и как она бледна и дрожит. Она тоже должна сильно любить.
И Проперция глубоко погрузилась в мрачный огонь своей собственной любви.
Прошло некоторое время. Герцогиня обернулась: Проперция сидела праздно, с каким-то отсутствующим взглядом. На коленях у нее, между безвольно раскрывшимися пальцами, лежала работа.
— Это не я, — вполголоса заметила герцогиня, нагибаясь над ней. — Это изящно и бессильно, это мужчина… как он попал в руки Проперции? Ах…
Она испугалась и тихо докончила:
— Это он.
Проперция вздрогнула. Она увидела, что она сделала и посмотрела на свою работу печально, но без стыда. Герцогиня увидела себя наедине с великой художницей в глухом лесу душ; застенчивость, недоверие и тщеславие остались за его пределами. Она сказала:
— Если бы вы могли забыть его!
— Забыть его! Лучше умереть!
— Вы дорожите своим несчастьем?
— А вы своим?
— Я несчастна не из-за мужчины. Я хочу быть счастливой.
— Но вы, герцогиня, больны от страсти!
— Я тоже люблю. Я люблю вот эти прекрасные создания.
— И только…
Герцогиня посмотрела на нее с ужасом.
— Создания Проперции, — сказала она.
Проперция опустила глаза.
— Вы правы. Я уже так низко пала, что отвечаю «и только», когда мне говорят об искусстве.
Она встала бормоча:
— Вы видите, мне надо успокоиться.
И она скрылась в глубокой оконной нише. Герцогиня отвернулась; опять ее охватило горячее презрение, словно к родственнице, запятнавшей фамильную честь. В галерею врывалась золотисто-красная пыль солнечного заката. Статуи купались в ней, юные, бесстыдные, бесчувственные и навеки непобедимые. Напротив, на теневой стороне, корчилось большое сильное тело; ночь окутывала его своими серыми крыльями. Вдруг в сумраке раздался звук, точно из зловещей бездны: рыдание человеческой груди.
«А между тем этой плачущей, — думала герцогиня, — обязаны жизнью те свободные, прекрасные».
Она нежно приблизилась к Проперции и обвила ее рукой.
— Наши чувства текучи и неверны, как вода. Вернитесь, Проперция, к творениям из камня: камни облагораживают нас.
— Я пробовала. Но только мое жалкое чувство превращалось в камень.
Она, шатаясь, тяжело прошла на середину вала. Она сорвала с подмостков под стеклянной крышей полотняные покровы; в колышущемся сумраке засверкал мраморный рельеф. Высокая женщина сидела на краю постели и срывала плащ с плеч убегающего юноши. Он смотрел на нее через плечо, изящный и пренебрежительный. Герцогиня узнала во второй раз молодого парижанина. Отвергнутая женщина на краю постели была Проперция Понти, обезумевшая, забывшая скромность и благопристойность и искаженная страстью, бившей по ее грубому лицу, точно молотом. Позади себя герцогиня слышала громкое дыхание другой Проперции. На нее смотрело то же бледное мраморное лицо, такое же необузданное, как и то, все во власти природы и ее сил. Герцогиня сказала себе:
— Я вижу ее такою, какая она есть, и этого нельзя изменить.
Она тихо спросила:
— Так это и останется?
— Так и останется, — повторила Проперция.
— Эта жена Потифара чудовищно прекрасна. Как могла бы я желать, чтобы вы сделали что-нибудь другое?
— Что-нибудь другое! Только что, герцогиня, я хотела сделать ваш профиль. Но что вышло?
— Он… Господин де Мортейль… Но должно ли это быть так?
— Если бы вы знали! Я скажу вам что-то. Сырой материал уже всегда содержит образ, счастливый или мучительный. Я не могу ничего изменить в нем, я должна просто вынуть его из камня. А теперь во всех камнях скрывается только один.
Любовно и с тихим ужасом герцогиня спросила:
— И это произведение даже не облегчило вас?
— В первый момент. Я окончила рельеф в один день, тогда мне показалось, что мое неистовство утихло.
— Когда это было?
Проперция ответила с горьким смехом.
— Сегодня.
— А теперь?
Она подняла руки и опустила их.
— А теперь я опять чувствую: я могла бы наполнить мир чудовищными символами моей любви, и, когда он был бы полон, мне казалось бы, что я еще ничего не сделала.
