Ему было стыдно, ему опротивел он сам и весь мир. Ему казалось, что он сможет жить только в одиночестве. Весь день он прятался в саду. За столом он сидел с опущенными глазами. Водянистые глаза Беттины раздражали его; они все время допытывались: «И ты тоже?»
Якобус был плохо настроен. Герцогиня спросила его:
— Что ваша Венера?
— Я изрезал ее на куски. Начать ли мне завтра опять? Как ты думаешь, Нино?
— Вы хотите писать Венеру с Иоллы? Ха-ха!
— Разве это смешно?
— О, это глупо!
Якобус закусил губы. Герцогиня сказала:
— Ты не знаешь, что оскорбляешь нас обоих: господина Якобуса и меня?
— Тебя нет! — страстно воскликнул он.
— Почему ты сегодня как в воду опущенный? Нино, ты дуешься на меня. Сознайся, за что?
Им опять овладел яростный стыд.
— Ты говоришь так, как будто я влюблен в тебя, — с неудовольствием заметил он и замолчал.
После обеда он исчез. Герцогиня стояла у перил лоджии, в тени, среди ночных роз. Якобус опирался о перила локтем и говорил ей в лицо; она едва отвечала. Он часто менял положение, чтобы не видеть глаз своей жены. Но они неустанно искали его глаз. Наконец он жестко сказал:
— В моем распоряжении всего одна жалкая неделя. Здесь все прекрасно, только не ты.
На лице у нее появилась глуповатая гримаса боли, она испуганно и невнятно шепнула что-то. Затем она исчезла. Герцогиня взволнованно сказала:
— Я говорю с вами серьезно в последний раз. Еще одна жестокость по отношению к этой женщине, и я порву с вами. Вы, очевидно, не знаете, каким несчастным я могу вас сделать.
— Я знаю это, — ответил он.
Она опять напомнила себе:
«Эта женщина почти свята в своей беззащитности. Я не хочу еще больше смущать ее бедное сердце. Завтра я скажу ей, чтобы она опять увезла своего мужа».
Но на следующий день шел проливной дождь, и она ничего не сказала. Настроение было подавленное и тревожное. Нино, державшийся вдали от всех, блуждал по дому. В конце извилистого коридора, где висели старые гравюры, он наткнулся на простую белую дверь, которая была открыта. Он увидел себя в зеркале, стоявшем напротив двери, в конце комнаты. В нем отражался также нагой амур, который, выпрямившись, стоял на камине против кровати и упирался луком в бедро.
— Это ее спальня, — устало сказал мальчик, пожимая плечами. Он молча оглядел комнату и пошел обратно.
Сорок восемь часов спустя, среди проливного дождя появилась леди Олимпия.
— Убедитесь, дорогая герцогиня, привязана ли я к вам!
— По ком здесь траур? — после короткого пребывания спросила она. Она узнала, что из Венеры еще ничего не вышло, и сострадательно улыбнулась. При прощании, наедине с герцогиней, она воскликнула:
— Дорогая герцогиня, относитесь менее серьезно к тем фантазиям, которые мужчины преподносят нам и самим себе. Они все живут вымыслом. Действительность проста и принадлежит нам. Желаю вам много удовольствия! Делайте, как я, и играйте из ваших драм — о, вы сыграете еще много их! — всегда только первые полтора акта, пока небо ясно. Когда появляются тучи, я уезжаю. Прощайте!
Ночью герцогиня заметила, что дверь ее комнаты широко открыта. Над деревьями поднималась луна. Она увидала в зеркале фигуру, которая загибала за угол в коридоре. Она не удивилась. Не Нино ли это? Конечно: он подошел ближе, положив руку на бедро, бесшумно покачиваясь. Но теперь и амур на камине пришел в движение. Он спустился вниз, вытянулся до такой же вышины, как и первый, они срослись вместе, и перед ее кроватью стоял один мальчик, с высокими, легкими бровями Нино, его крупными локонами, его короткой, красной губой и с луком Купидона. Он небрежно держал его.
— Я не сделаю тебе ничего плохого, Иолла, — зашелестел он, точно голосом месяца, освещавшего пол.
— Кто ты? — спросила она.
Он провел пальцами по мягкой сетке от комаров, висевшей вокруг ее постели. Она вдруг вся засеребрилась.
— Я амур. Я хочу, чтобы ты искала новых игр, изведала новое опьянение и была очень счастлива…
Ей чудилось, что его голосок продолжает жужжать. Она лежала, скованная дремотой, под своим серебряным пологом. Тонкая простыня открывала ее, точно нагую. Взгляд мальчика, пламенный и робкий, скользнул меж ее бедер, поднялся по впадине между грудями и впился в волосы; черные и полные блестящих искорок, рассыпались они вокруг всего ее тела, по сверкающим подушкам.
— Ведь ты Нино? — беззвучно спросила она.
— Да, я Нино, — и я хочу попросить у тебя прощения. Я не мог спать.
— Это хорошо, Нино, теперь иди ложись.
— И я хочу еще сказать тебе, как я тебя…
Он вдруг побледнел, вместе с месяцем. Он испуганно остановился.
— Нет, милая, милая Иолла, этого я не могу сказать тебе. Ты не должна сердиться, я не могу…
Он попятился назад. Месяц спрятался за гардиной. Мальчик исчез.
За завтраком они улыбались друг другу, как после примирения. Небо стало ясным, воздух прозрачным, испарения исчезли. В кустах можно было различить каждую розу. «Что за странный сон», — думала герцогиня. «А, может быть, это был не сон?» — в течение секунды спрашивала она себя. «Ах, я точно ребенок…»
Якобус появился поздно. Она не понимала, как он мог еще быть угнетенным. Сама она после сегодняшней ночи чувствовала себя счастливой.
— Начнем опять сначала? — спросила она его. — Сегодня солнечный день. Я готова.
— Не имеет смысла, — ответил он, не глядя на нее. Он не показывался до вечера. Обед ждал.
— Мы не сядем за стол, пока он не вернется, — сказала герцогиня, снисходительная и озабоченная. Наступила ночь.
Герцогиня сидела одна с Беттиной в лоджии. Луна еще не взошла; в комнатах нигде не горел свет. Беттина тихо сказала:
— Если только он еще жив!
— Что вы говорите?
— О, разве вы знаете, как он несчастен? Вы не можете этого знать, иначе… И его мучит предчувствие смерти, он сознался мне в этом.
— Когда?
— Вчера. «В пятьдесят лет я умру», — сказал он. — «Тогда она пожалеет».
— О чем?
— О творении. Что вы погубили творение; это он хотел сказать, — думаю я.
— Ах, это все пустяки. Он идет вперед так же стремительно, как великий Паоло или один из остальных, которые похожи на него.
— Тем больше он боится в заключение не быть похожим на них. Он боится умереть, сразу став испепеленным и никуда негодным, прежде чем ему удастся последняя, решительная атака на красоту.
— Это было бы несчастьем. Но что можем мы сделать?
— О! Я бессильна… Он пишет вас в виде Венеры, не правда ли?
