Кюнхену пришлось прервать свою вольную импровизацию, он пронзительно захихикал. Ему ответил громовой гогот застольной компании. Наконец Кюнхен возобновил рассказ:
— Эти продувные бестии и нас научили коварству. А их женщины! Таких фурий, как француженки, свет не видывал. Кипяток лили нам на головы. Ну, подобает это дамам, я вас спрашиваю? Когда все запылало, они стали бросать детей в окна и еще, видите ли, хотели, чтобы мы ловили их. Умно придумали. Мы и ловили этих выродков, да только на штыки. А потом и дам таким же манером. — Кюнхен согнул изувеченные подагрой пальцы так, словно охватывал ими приклад ружья, и поднял глаза кверху, будто собираясь кого-то поддеть на штык. Стекла его очков поблескивали, он продолжал вдохновенно врать. — Под конец, — пищал он, — какая-то толстая-претолстая баба хотела пролезть через окно, но как ни ловчилась, ничего не выходило. Тогда она попыталась вылезть задом наперед. Только она, милочка, не приняла в расчет Кюнхена. Я, не будь ленив, вскакиваю на плечи двух солдат и ну щекотать штыком ее толстую французскую…
Шумные хлопки, хохот заглушили последние слова. Кюнхен смог только выкрикнуть:
— В день Седана я всегда рассказываю эту историю своему классу, конечно в благопристойных выражениях. Пусть молодежь знает, какими героями были их отцы.
Все сошлись на том, что подобные рассказы могут только укрепить националистический образ мыслей у молодого поколения, и один за другим потянулись чокаться с Кюнхеном. От восторга они так вошли в раж, что никто не заметил, как к столу подошел новый посетитель. Ядассон неожиданно увидел скромного господина в сером пальто a la Гогенцоллерн и покровительственно кивнул ему.
— Смелей, смелей, господин Нотгрошен, присаживайтесь.
Дидерих, весь еще во власти возвышенных чувств, напустился на него:
— Кто вы такой?
Незнакомец отвесил низкий поклон:
— Нотгрошен, редактор «Нетцигского листка».
— Кандидат в голодающие, стало быть? — сказал Дидерих и сверкнул очами. — Неудачливые гимназисты, голодранцы с аттестатами, опасная братия?
Все рассмеялись; редактор смиренно улыбнулся.
— Его величество заклеймил вас, — сказал Дидерих. — А в общем, садитесь.
Он даже налил ему шампанского, и Нотгрошен, благодарно склонясь, выпил. Трезвый и смущенный, он оглядывал компанию, раззадоренную и взвинченную выпитым вином, а многочисленные пустые бутылки, стоявшие на полу, свидетельствовали, что выпито немало. О редакторе тут же забыли. Он терпеливо ждал, пока кто-то не осведомился, как он попал сюда среди ночи, точно с неба свалился.
— А кто же выпустит газету? — ответил Нотгрошен с той важностью, с какой обычно говорят о своей работе мелкие чиновники. — Ведь вы же захотите утром прочесть все подробности убийства рабочего.
— Мы их знаем лучше вашего! — крикнул Дидерих. — Вы-то, голодная рать, все высасываете из пальца.
Редактор беззлобно улыбнулся и угодливо выслушал сбивчивое описание событий, которые все наперебой излагали ему. Когда шум улегся, он заговорил:
— Так как вы, господин…
— Доктор Геслинг! — гаркнул Дидерих.
— Нотгрошен, — пробормотал редактор. — Так как вы давеча упомянули имя кайзера, вам, я думаю, небезынтересно будет узнать о новом манифесте его величества.
— Я запрещаю критиковать его величество! — крикнул Дидерих.
Редактор втянул голову в плечи и прижал руку к сердцу.
— Речь идет о новом послании кайзера.
— А как оно попало на ваш письменный стол? Опять подлое предательство? — спросил Дидерих.
Нотгрошен, защищаясь, поднял руку.
— Сам кайзер приказал обнародовать послание. Завтра утром вы все прочтете в газете. Вот гранки!
— Читайте, доктор! — скомандовал майор.
— Какой доктор? — воскликнул Дидерих. — Вы разве доктор?
Но никто уже ничем, кроме послания, не интересовался. Гранки вырвали из рук редактора.
— Браво! — крикнул Ядассон, еще сохранивший способность читать. — Его величество признает себя последователем позитивного христианства.
Пастор Циллих так обрадовался, что на него напала икота.
— Теперь Гейтейфель узнает… ик! Наконец-то этому наглецу, который кичится своей ученостью… ик!.. будет воздано по заслугам. Они берутся решать вопрос об откровении! В нем даже я… ик!.. едва разбираюсь. А ведь я изучал богословие!
Учитель Кюнхен, высоко подняв руку, размахивал листками гранок.
— Г-а-ас-пада! Плюньте мне в лицо, если я не прочту сие послание в классе и не задам сочинения на эту тему.
Дидерих впал в благоговейную серьезность.
— Воистину, господь избрал Хаммураби своим орудием!
[74] Посмотрим, кто дерзнет оспаривать это! — Он, сверкая очами, оглядел всех по очереди.
Нотгрошен поежился.
— Ну, а кайзер Вильгельм Великий
[75]? — продолжал Дидерих. — Тут уж я не потерплю никаких возражений. Если он не орудие господне, значит, господь бог понятия не имеет, что такое орудие.
— Полностью согласен, — поддакнул майор.
К счастью, и все остальные были согласны. Дидерих был настроен воинственно. Цепляясь за стол, он с трудом поднялся.
— Ну, а наш несравненный молодой кайзер? — спросил он с угрозой в голосе. Со всех сторон послышалось:
— Исключительная личность… Весь порыв и действие… Многосторонен… Оригинальный мыслитель…
Но Дидериху и этого было мало.
— Предлагаю причислить его к орудиям!
Предложение было принято.
— Предлагаю, далее, телеграфировать его величеству о нашем решении.
— Поддерживаю! — взревел майор.
Дидерих подытожил:
— Принято единогласно! — и рухнул на стул.
Кюнхен и Ядассон взялись общими силами сочинить телеграмму. Составив фразу, они немедленно читали ее вслух.
— «Общество, собравшееся в ресторане города Нетцига…»