— Сегодня мы даже в библиотеке не могли бы чувствовать себя спокойно, — начала Алиса. — Такой опасный день… Удивляюсь тебе, папа, ты как будто даже не сознаешь…
— Чего? Дитя мое, я иду по предначертанному пути. Уклониться — значило бы струсить. Да это и невозможно. — Серьезно и неприступно. Потом ласковая улыбка, поцелуй в лоб. — Ты ведь будешь в ложе?
— Ты даже собираешься сам выступить?
Она сделала вид, будто жалеет его, чтобы он почувствовал себя униженным. Он должен идти навстречу беде, потому что она, та, кому он перестал верить, отговаривает его.
— Бедный папа, как ты позволяешь играть собой? Разве ты не замечаешь, что на тебя хотят свалить все? Потом каждый постарается выгородить себя, только не ты, конечно. И тогда все отступятся от тебя. Император в конце концов возьмет верх!
Ланна сказал:
— Я всегда мечтал, как о самой высшей милости судьбы, но и самой неправдоподобной, чтобы ту миссию, которую я осуществляю, на меня возложила моя страна. Миссиям, возлагаемым монархом, я старался придать такой вес и значение, чтобы они хотя бы отдаленно носили национально-немецкий характер. И вот сегодня я наконец-то на самом деле выступаю от имени страны, как немецкий государственный деятель, на которого обращены ее взоры.
Это было сказано торжественно и до такой степени простодушно!
— Какое ты дитя! — зарыдала дочь, обнимая его. — Не поддавайся обману! — горячо шептала она. — Вспомни свой долгий опыт! Ради бога, не надо дурмана! Когда-то ты был беден и без надежд на будущее, а сейчас уже видишь себя на месте императора, в этом твоя беда. — Да, теперь она сочувствовала не притворно. Отцу, которого она хотела погубить, пришлось утешать ее. Он ласково гладил ее, пока она вновь не заговорила:
— Ты думаешь с помощью консерваторов, которым ты никогда не был по душе, свергнуть императора? А что, если именно они столковались с императором свергнуть тебя, да, тебя!
— Лживы-то они в достаточной мере, — признал Ланна, — но вместе с тем слишком глупы, а теперь на них нашло полное затмение.
Алиса ломала руки. Неужели же признаться ему в собственном предательстве? Она намекнула на интриги Терра; но Ланна возразил, что знает своих врагов: каждый из них сам по себе влияния не имеет. Он собрался уходить. «Не ходи!» — крикнула она тоном человека, которому многое известно. Но Ланна усмехнулся, полный горделивой снисходительности, и пошел.
Терра изучал его, когда он садился за стол Союзного совета, когда выслушивал речи. Что скрывалось за олимпийским взглядом? «Невозмутимый вид» был, вероятно, единственной заботой Ланна перед единодушными, ужасными, беспримерными оскорблениями величества, которые позволял себе рейхстаг. Слово «регент» он, вероятно, гнал от себя из страха утратить невозмутимый вид, в то время как депутаты честила своего императора так что дух шел на весь мир. Накоплявшаяся годами подлость прорвалась, наконец, и уже не знала удержу, лживая верность показала свое истинное лицо, неизменно подразумеваемое преклонение перед признанным гением разом обратилось в гаденькую месть посредственности. Они сводили счеты со своим повелителем, с собой, со своим веком, со всей своей породой. Они потеряли всякую сдержанность, тут лишь обнаружилось, чего они стоят.
«Слово принадлежит депутату Терра». Но что еще можно было сказать? Он отдал должное нации за ее здравый смысл, депутатам — за то, что они так быстро овладели положением: впереди всех опора трона, его столпы. Сегодня они выступали наиболее резко и притом с наибольшим знанием дела; будучи столпами трона, они знали его. Их единственной целью было оградить этот трон от его обладателя. Подрывателям основ, которые сегодня присоединились к общему хору, не следовало радоваться раньше времени: переворот в данном случае лишь укреплял существующий строй. В нем участвовали консерваторы; это был акт всеобщего примирения, подлинная солидарность народа против императора.
«А Ланна видит меня насквозь! — думал оратор. — Меня он не выслушает до конца. Сейчас он встанет и отмежуется от всей компании». Но так как Ланна не тронулся с места, Терра похвалил его перед собранием. Примирение, солидарность народа — ведь это были, собственно, цель и суть системы, носившей его имя. Оратор распространялся насчет уравнения всех интересов без изъятия, насчет культурного рвения и оттенка гуманности при внутренней твердости, — словом, всего того, что делало эту систему чуть ли не совершенным изобретением, — и прославлял изобретателя, дипломата легкой руки и железной хватки, единственного, кто после побед над всеми повелителями мира безусловно справится и с императором.
«Ну, теперь он, наверное, вскочит? Стукнет по столу?..» Нет. Ланна поднялся, как обычно. На лице та же твердая невозмутимость, однако он все принимал. Он принимал миссию, возлагаемую собранием; возгласы и приветственные жесты, которые летели к нему со всех скамей и галерей, он собрал в один букет и из них создал для себя миссию. Какую? Передать императору пожелания германского народа, — пояснил он сам; но пожелания шли далеко.
И вот настал день, когда Ланна отправился в Потсдам. Он поехал на вокзал, он хотел открыто отправиться с миссией от народа к тому, кто уже заранее прятался, как изгнанник. Дочь поняла это по его виду, однако ни слова не сказала ему. Она проводила его на поезд, но только для того, чтобы не слишком явно отступиться от него. Ее жалость исчерпалась, отныне все было отдано на волю рока.
У поезда теснилась кучка людей — то был народ в солидных сюртуках. Несколько рук протянулось с приветствием. Нашелся даже рабочий, с которым Ланна мог обменяться рукопожатием. Он повторил ему, что передаст императору пожелания народа. Когда поезд тронулся, раздалось многоголосое «ура», впечатление получилось довольно сильное. Ланна кланялся с серьезным видом. Но как плохо прикрывалось счастье маской серьезности. Вот она сдвинулась. О сияние! О молчаливый гимн радости!
Алиса, увидев это, отвернулась. Она знала: погибший человек. Она знала: беги того, в ком ослабело чутье к успеху, хотя бы тебя связывали с ним узы крови… Слишком смелые цели, слишком благородные идеи и даже избыток силы враждебны успеху, — нам же нужен успех. Успех у равнодушных и слабых, успех, который мы презираем. Но прежде всего мы должны заручиться им, а там можно, пожалуй, подумать и о том, чтобы стать достойными людьми. Перешагнуть через тех, кого мы знаем как более достойных людей, но у кого просто не хватило ловкости.
К тому времени, когда отец возвратился из Потсдама, мир успел снова измениться, — он был уже не тем, каким рисовался ему в течение одного-единственного дня. Страна вернулась к обычным делам; буря миновала, никто уже не думал свергать императора. Отец верил в прочность перемен и решений, когда в действительности вокруг все лишь обделывали свои дела. Как мог даже он утратить чутье к успеху?
Его дочь не на шутку волновало сознание, что это произошло в ее непосредственной близости.
Долго ли длился его самообман? В тот майский день, когда его старый приятель Иерихов снова посетил его, он еще не вполне ясно разбирался во всем.
