— Тогда вы конченный человек. После путешествия вы могли бы выгородить себя наглостью, но сейчас это покажется хуже, чем преступлением, — вы будете опозорены.
Что тут оставалось делать? Склонить голову.
— Будем благоразумны, — пробормотал враг с жаждой крови во взгляде.
И сейчас же в душе у Терра рухнула каменная стена. В побежденном он вновь увидел человека, вместе с ним пережил его унижение, устыдился за него и за себя.
— Хорошо. Будем благоразумны. Вы ненавидите Кнака, в этом мы сходимся. Вы хотите отплатить ему и бросаете его дочь, которая могла бы сделать вас богатым. Я вам не друг, но по-своему вы молодец.
— Ошибаетесь, — заявил Толлебен, и в его пискливом голосе снова зазвучало невозмутимейшее высокомерие. — Потом за мной будут еще больше ухаживать.
Итак, он просто спекулировал! Он играл на разнице в общественном положении. Баронесса Толлебен даже после величайшего унижения стоила больше, чем наследница Кнака. Как бы крупный промышленник ни был могуществен, воздействовать на власть он мог только через посредство аристократа, у которого она на откупу. Чиновник Толлебен спешил воспользоваться этим благоприятным обстоятельством для приватного развлечения.
Терра скрестил руки; такого рода врагу ему нечего было сказать. А тот пуще разважничался:
— Короче говоря, вы прекращаете свою деятельность в том, что касается меня, господин заведующий рекламой!
Терра только смерил его взглядом, поняв, наконец, кого он хотел втащить к дамам и заставить повиниться. Тут он с большим опозданием заметил, что дверь в будуар открыта и что там темно.
— Счастливого пути, — бросил он, после чего Толлебен удалился, хихикая и пожимая плечами.
Таковы бывают победы.
Чувствуя потребность в одиночестве, Терра искал самого темного уголка. Вдруг на него упал свет, дверь слева отворилась, в ней показался Ланна.
— Вы аккуратны, как заговорщик, — сказал он и с подчеркнутой любезностью в каждом жесте пригласил гостя войти. Его комната вся была в драпировках и подушках; кресла, в которые они погрузились по бокам покрытого плюшевой скатертью стола, состояли из одних подушек. Немного подальше, на возвышении Терра увидел дамский письменный столик. Подле него высился бюст Гете. Едва только Терра начал рисовать себе рыхлые формы статс-секретаря, увенчанные этой головой, как Ланна заговорил:
— Я читал Гете. — При этом он вынул палец из книги, а книгу отложил. Проникновенный взгляд. — Читая, я думал о вас. — И в ответ на почтительное молчание гостя: — Наши решительные мероприятия можно оправдать главным образом тем, что первым их постигает врожденный талант. — Медленно и внушительно: — «Только посредственность стремится поставить на место неограниченного целого свою узкую обособленность и кичится своими промахами, — кстати, что за стиль! — объясняя их не поддающейся узде оригинальностью и независимостью».
— Ваше сиятельство, вы слишком любезны, приписывая моей скромной особе врожденный талант, — не менее выразительно произнес Терра.
— Я был бы слишком строг, если бы назвал вас посредственностью, которая хочет казаться оригинальной. И талант может быть недостаточно скромным.
— И посредственность недостаточно прилежной, чтобы добиться независимости.
Такой ответ гостя смутил хозяина. Терра не пожелал помериться с ним взглядом, тем не менее Ланна сразу отбросил поучительный тон.
— Я имею удовольствие видеть вас здесь потому, что вам угодно было высказаться передо мной с полной независимостью.
Терра склонился в глубоком поклоне.
— Если в этом есть нужда, я могу засвидетельствовать широчайшую гуманность вашего сиятельства. Но само собой разумеется, что нынче вечером, за исключением нескольких реплик, слово будет всецело принадлежать вашему сиятельству.
— Вы еще не кончили?
Терра понял: университет. Он пролепетал что-то о семейных незадачах. Ланна снисходительно улыбнулся.
— Не имеет значения. Я много жил за границей, мне знаком тип интеллигентного труженика, который, испробовав самые фантастические профессии, наконец, как по волшебству, попадает на правильный путь, — а иногда и не попадает, — но который характерен для самого существа демократического строя. И у меня самого были такие черты. У вашего друга, Мангольфа, их нет.
Он пытливо взглянул на собеседника; от взаимоотношений двух друзей зависело содержание разговора. Ввиду этого Терра заговорил отчужденным тоном:
— Мне неизвестно, считает ли мой школьный товарищ для себя счастьем, что он с жизнью или жизнь с ним до сих пор безупречно ладили…
Ланна явно обрадовался.
— Совершенно моя точка зрения. По всем данным, господин Мангольф оказывает мне более веские услуги, чем, скажем, могли бы оказать вы. В его лице я вижу перед собой доказательство, что при нашей государственной системе всякий толковый человек попадает на должное место, даже без имени и связей. Однако… — Ланна откинулся на подушки и поднял взгляд к потолку, — что, если в конечном итоге свежий элемент попросту ассимилируется и все пойдет по-прежнему?
«Вот что! — решил Терра. — Тут кое-кому грозит беда».
— Ваше сиятельство, — произнес он вслух, — мне вы можете поверить, если я скажу, что в лице вашего секретаря небеса наделили вас куда более загадочной натурой, чем, например, я.
— Совершенно верно, он возражает мне, он высказывает противоположные взгляды. Но не успею я протереть глаза, как он уже сделал крутой поворот, и все опять на месте. Сложными окольными путями он неизменно приходит к полному подчинению. Он стереотипен — с оговоркой.
«Черт возьми, — думал Терра, — враг у ворот!»
— Это не годится! — заявил Ланна и отвел взгляд от потолка. — Будь верен себе до конца! — Он пристально посмотрел на собеседника. — Вы были свидетелем того, как я отверг мысль о государственном перевороте.
Терра церемонно поклонился.
— Ибо я человек штатский и смотрю на вещи с гражданской, а не с военной точки зрения. Пусть трудности, над которыми мы бьемся, чуть ли не жизнеопасны, я — в качестве уполномоченного нации в целом — обязан верить, что из них есть выход. — Он стукнул себя по ожиревшей груди, меж тем как Терра, в позе, выражающей абсолютное внимание, обдумывал вопрос, когда и где нация в целом уполномочивала этого господина на что бы то ни было… — А посему, — заключил Ланна, — нечего ждать от меня поступков в духе какого-нибудь легковесного удальца-генерала! Ни слова против армии! Она создала прусско-германскую империю, я горд, что принадлежу к ней, без пестрого мундира министр теряет половину власти. Но так же, как этим убеждением Бисмарка, я могу похвалиться и присущим ему Гражданским мужеством. Перед совестью великого канцлера пасовали все генеральские причуды. — Министр говорил все более раздраженным тоном и теребил томик Гете, брошенный на плюшевую скатерть, а Терра тем временем задавал себе вопрос: не потому ли настоящий Бисмарк так ладил с генералами, что между Их и его склонностями не оставалось места для конфликтов?
