— Мне нельзя покупать очень дорогую. — Терра был явно смущен. — Одна особа, которая помогала мне в трудные времена, могла бы с полным правом спросить, почему я сперва не возвращаю ей долг.
Мангольф молчал. Он давно догадывался, на какие сомнительные средства существует его друг; сейчас Мангольф мог бы услышать об этом из его уст. Терра был искренне растроган, потребность в откровенности читалась у него на лице. Поэтому Мангольф и молчал. В сознании исконного братства он, щадя брата, щадил себя. Он отвернулся и достал деньги. Терра поспешил распрощаться с торжественными объятиями и полным церемониалом организованного отступления.
Пока он спускался, Мангольф не двигался с места, взбудораженный до глубины души подобием и различием их судеб, которые снова казались ему неразделимыми. В его смятенной душе одновременно теснились радость и горе. «Вот двойник, которому нельзя доверяться, — он враг твой и твое отражение. Он сумасброд, а тебе, связанному с ним ненавистью и любовью, положено управлять нормальными людьми».
Когда Терра вышел из дому, Мангольф долго следил за ним в бинокль. Терра перешел через Вильгельмплац. Вдруг он круто повернулся и, сняв цилиндр, приветствовал не успевшего скрыться Мангольфа.
Терра разделил деньги на две части и большую отнес женщине с той стороны. Он знал, что она ждет этих денег; однако она небрежно отложила их, вид у нее был хмурый и раздраженный. Но Терра интересовался только ребенком.
— Здравствуй, Клаудиус! — сказал он и, протянув руку, с горящим непритворной нежностью взглядом направился к малышу. Тот ждал, не шевелясь, но, когда он приблизился, мальчик рассчитанным движением бросился ему на шею. Отец, крепко держа сына, как он ни отбивался, пристально разглядывал его. Лоб и глаза у него материнские; обыкновенный лоб правильных пропорций, воплощение житейской мудрости и воли к жизни; под ним ясные серые глаза, которые никогда, вероятно, не выразят глубокой страсти, зато несомненно будут возбуждать ее в других. И к этому его рот, — да, на лице сына кокотки его собственный, правда еще не определившийся рот, которому предстоит многое: произносить слова, пить, целовать, судорожно сжиматься, беспомощно раскрываться, лгать, клеветать и стенать, пока он не постигнет всей комедии, в которой ему отведена своя роль и пока в уголках губ от знания и молчания не образуются желваки.
Терра опустил ребенка на пол и сунул ему в рот какое-то лакомство.
— Благодарить нельзя, — сказал он строго. — Чем больше благодаришь, тем меньше получаешь. Спроси свою мать, она скажет, что это так.
— Дети замечают, когда над ними смеются, — сказала мать с другого конца комнаты.
Но мальчугана было трудно провести. Он поглядел на строгого отца и заявил матери:
— Он мне ничего не сделает, он меня очень любит.
— Играй, как полагается в твоем возрасте! — приказала она.
— Давай играть, как полагается в нашем возрасте, — в свою очередь приказал он отцу, Терра не заставил себя долго просить. Он завесил лицо носовым платком, потом медленно приподнял занавес, — показалась лукавая рожа убийцы-растлителя, без лба, с прищуренным глазом, с чавкающим от первобытного вожделения ртом. «Лик божий», — объявил отец, в то время как мальчик жадно разглядывал его. На этот раз мать возмутилась. Тут как раз вошла бонна, и мать приказала немедленно увести ребенка.
— Этого я больше не потерплю! — заявила она, когда они остались вдвоем. Он поднял брови.
— Вы, глубокочтимый друг? Но ведь за всю вашу благочестивую жизнь не нашлось ни одного такого отъявленного негодяя, которого вы отказались бы терпеть.
— Перестань болтать вздор! — сказала она с таким отчаянием, что он внимательнее вгляделся в нее. Она сидела на стуле у стены, расставив колени, опершись на них руками; дряблые, неподтянутые телеса кое-как располагались в свободном платье. Волосы чуть потемнели, лицо было менее ослепительным, на шее и руках появились следы увядания.
— Жизнь бывает гнусна, — сказала она ворчливо.
— Без особых с ее стороны усилий, — подтвердил Терра. — Но почему вдруг гнусность жизни удостоилась твоего внимания, дитя мое? Я подозреваю: из-за Толлебена. Он не оправдал твоих надежд. В качестве рекламного плаката этот субъект не заманит ни одной собаки. Мне следовало предостеречь тебя; кроме издержек, если я верно понял, он ничего не дал.
Ее взгляд последовал за ним и подтвердил его догадки. Мавританский кабинет, рядом, был недавно приобретен и еще не оплачен.
— Если бы только это! — жаловалась она. — Я завела даже карету и лошадей. Еще не оплачены, а уже проданы.
— Что вы, княгиня!
— А теперь грозятся забрать даже спальню. Посмотри на нее, пока не поздно. — И засмеявшись: — За осмотр ничего не беру. — Она вошла туда впереди него, небрежно переваливаясь, и вдруг пошатнулась: — Боже, что это со мной!.. Заметь, вся инкрустирована слоновой костью, — успела она пробормотать, когда он подхватил ее.
Она тяжело оперлась на него, словно желая помериться с ним силами. Монументальная кровать, на которую указывала ее вяло протянутая рука, была близко, диван в мавританском кабинете довольно далеко, а ноша оседала и обвисала, мешая ему двигаться. Он высоко поднял ее, понес на вытянутых руках и, напрягая все силы, легко опустил свою ношу на подушки дивана.
— Какой ты сильный! Чего мне еще искать? — томно пролепетала она и потянула его за собой. Но он, весь растрепавшись, выскользнул из ее прекрасных обнаженных рук.
— Разрешите мне присесть.
— Как хотите, — сказала она без разочарования, без злобы.
— Снова былые чары, Лили, но, не сердитесь, на что вам это? — часто и глубоко дыша, спросил он издалека.
Положив голову на руку, она взглянула на него. Взгляд снова стал трезвым, лицо сверкало в благодетельном полумраке.
— Забыть с тобой, что меня должны описать, — проронила она звучно и однотонно, как всегда. Только он, он не поверил ей. — Мы ведь товарищи, — продолжала она вкрадчиво. — Ты плюешь на все, я — тоже. Нам надо держаться друг друга, тогда мы завоюем его, — жестом охватывая мир.
Любовь и корысть, союз, чреватый темными последствиями, а там, по ту сторону традиций и закона, — чувственный восторг, удесятеренный ежечасной опасностью для свободы и жизни. Вот какое предложение она ему делала. Лет пять назад это было пределом его желаний; стоило только руку протянуть — и сразу полное обладание. Прекрасная хищница — его собственность, его плоть и кровь, а жизнь — их добыча. Теперь было иначе; он в страхе чувствовал: «Либо я сдал, либо она опустилась. Вероятно, то и другое. Я уже старый осел: это называется стать мужчиной. У нее же, что еще хуже, приступ старости, — понятно, только приступ; но ведь она чуть не клянчит». Какая-то часть его существа отмечала разрушения в ней. Это случилось впервые, ему стало жутко.
— Над вами, княгиня, просто сыграло шутку ваше прекрасное тело, — тем громче и внушительнее заговорил он. — Я из тех, кто способен воспользоваться вашей минутной слабостью. Пусть бы я был инкрустирован слоновой костью, все равно я весь ваш. — Затем, отодвигаясь еще дальше: — Но если вы на самом деле усомнились, усомнились в своем божественном назначении на лету потрошить живых мужчин, — тогда избави меня боже по преступному недомыслию способствовать вашей погибели. Поверьте, мы были на правильном пути, когда в свое время вы попросту бросили меня, незрелого юнца.
