— Голос сохранился хорошо, но дикция плохая, — сказал кто-то, на что Шеллен привел ее слова: «Король с Клемансо сидели у Ритца…»
Терра стоял, покинутый всеми, и Гуммелем в том числе; даже граф Гаунфест перестал строить ему глазки. Политические деятели, которым было не по себе от его успеха, смотрели на него теперь с недоверием, как на авантюриста. Они уже снова вступили в подозрительные переговоры с плешивым племянником Кнака. А сам Кнак, восхищенный голосом певицы, повернулся к Терра спиной. Толлебен не удостоивал его своим злорадством, как не удостоил и поздравлением. В умных глазах графини Ланна светилась насмешка; и даже глухие придворные дамы что-то расслышали; они кричали на ухо друг другу о каком-то шарлатане, который хотел свыше меры продлить человеческую жизнь и, конечно, осрамился.
Но один человек все-таки заговорил с Терра. Не обращая внимания на его удивление, Эрвин Ланна сказал:
— Я случайно сегодня вечером во фраке. Ни за что не приехал бы сюда, если бы знал, что здесь творится. Хотел поговорить с сестрой наедине об одной ее фантазии, которую я не одобряю. И вдруг я слышу здесь от многих, даже от тех, кто меня не знает, что фантазия эта сегодня же будет осуществлена, а сестра избегает меня. Поэтому я ухожу. И вам, я вижу, не по себе. Пойдемте со мной! Только не думайте, что Алисе лучше, чем нам. Но она, очевидно, уже не может отступить.
— И я хочу остаться, — сказал Терра; но пока он на миг отвлекся от своего собеседника, тот ускользнул, как собеседник в мысленном диалоге. Терра внезапно принял решение храбро снести все, что сейчас еще казалось таким тяжким: несчастье, одиночество и борьбу без надежды на успех. Он перевел дух. Враги, которые больше не поздравляли, казались естественнее, он сам в положении неудачника был привычнее для себя. Борьба, в которой он готов уже был раскаяться, обретала прежнее значение. Крепко сжав рот, так что по углам образовались желваки, излучая бог весть какие угрозы скорбно горящими глазами, стоял он одиноко, и вид его как будто говорил, что у него еще остался козырь. Вдруг певица оборвала пение, стулья задвигались.
Появление фон дер Флеше, генерал-адъютанта; Ланна спешит ему навстречу; Альтгот делает знак лакеям убрать стулья. Всем понятно: появление фон дер Флеше означает, что его величество уже здесь. Дамы торопливо бросаются к зеркалам. «Позвольте, пропустите меня, сударыня!» Ясно как день: он по пятам следует за генерал-адъютантом; господа, у кого грудь в орденах, вперед, живо в первый ряд. «Простите, ваше сиятельство, все должны остаться на местах».
Последний миг, трепетное ожидание, сопение взволнованных гостей, какая-то дама дико взвизгивает. Ланна спешит спровадить писателя Гуммеля. «Милый друг, как мне ни больно…» Гуммель трух, трух, рысью вниз по левому крылу лестницы. Ланна стремглав к правому, поздно, его величество поднимается слева. Все взоры влево. Выход его величества.
Свита едва поспевала вслед, так он бежал. Он разминулся с Ланна, промчался мимо Альтгот, а она так и застыла, присев до земли. Кто выпрямился достаточно быстро после придворного реверанса или низкого поклона, увидел, как он кусает губы, как грозно топорщатся закрученные кверху усы. Нахмурив брови, красный гусар ринулся сквозь расступившиеся ряды, не иначе как собираясь захватить в плен притаившегося в последней комнате неприятеля. Шепот недоумения следовал за ним. «Его величество не в духе. Вот беда, — увидел Гуммеля. Спасайся кто может! Что бог даст… Я? Иду». Однако никто не двигался, все ждали возвращения властелина и топтались на месте. Но вот он вернулся, и все стали кидаться то вправо, то влево, следуя за его резкими движениями.
Наконец он обратился к хозяйке дома:
— Слышал прекрасно, как вы завывали. Вы воете. Плохая школа.
Бедная Альтгот, под уничтожающими взглядами всех присутствующих, что-то бормотала о вполне понятном замешательстве под влиянием непредвиденной высочайшей милости. Ланна преспокойно улыбался. Только седенькая обер-адмиральша осмелилась вмешаться.
— Графиня Альтгот и на этот раз своим пением глубоко взволновала наши сердца, — сказала она с твердостью, столь же неколебимой, как буржуазная мораль.
Его величество резко отвернулся. Он увидел подле себя кого-то, это оказался Кнак.
— Направление музыки должно стать иным, не таким лирическим, более патриотическим. — Кнак сам не знал, как у него хватило отваги.
— И литературы тоже! — потребовал его величество. — Она только и знает что выставлять напоказ нищету.
Кнаку это тоже не нравилось, он горячо поддержал монарха.
— Грешит против германского народа, — еще раздраженнее продолжал его величество. — Помойка! Подтянуть! Каковы последствия таких дряблых убеждений? Оправдательный приговор забастовщикам.
Это попало прямо в цель. Простерши руки, промышленник склонился перед монархом, олицетворенная преданность. Его величество еще выше закинул голову, голос гортанный, глаза мечут молнии над склоненным Кнаком.
— Приказал передать моему прокурору, что такой приговор — государственная измена. — У Кнака глаза увлажнились благодарностью, его величество, наконец, заметил его. — Вы мне друг, покровительство германского императора над вашим домом, — проговорил он все еще раздраженно, челюсти зажаты, как у кота, ищущего добычи, уничтожающий взгляд в глаза ближайшему беззащитному, который пригнулся. Страшно было и за императора и за беззащитного.
Император казался слабым и болезненно возбужденным, какими бывают кокаинисты. Он был груб, как бывают грубы больные; некоторые преданные сердца сочувственно сжались. Один Ланна, спокойный и уверенный в своей силе, сохранил на лице улыбку. За спиной своего повелителя он делал знаки, вокруг повелителя образовалось пустое пространство, Ланна плавно приблизился. У него были такие движения, будто он собирается пригласить на котильон богатую наследницу.
С бойкостью, близкой к бесцеремонности, он что-то шепнул императору, чего другие не расслышали. Император сразу успокоился, словно разрядился. Ланна с обычной своей ямочкой тут же подвел к нему красавицу Швертмейер. Подвел и тотчас отступил, довольный удавшимся трюком.
Все вздохнули свободно. Швертмейер, как всегда, вела себя слишком развязно и непосредственно, но настоящая дама была бы здесь не на месте; зато император мигом стал само очарование, прямо восторг, наш прежний чудный молодой император! Каждый, глядя на это искристое веселье, надеялся сегодня на удачу: на разговор, местечко в памяти повелителя. Надеялся и Терра.
Все переходили с места на место, говорили громко и озабоченно, меж тем как в действительности только искали способа очутиться поближе к повелителю; Терра не двигался с места и горящим взором следил за каждым движением императора. Он убеждал себя: «Я монархист! Прежде всего хотя бы потому, что человек, которого окружают величайшим уважением почтеннейшие дамы и мужчины, вот уже целых пять минут на виду у всех преспокойно беседует с заведомой потаскушкой. Затем еще потому, что я предпочитаю быть обязанным отменой смертной казни его капризу, нежели светским интригам. Теперь я понимаю моего благодетеля Ланна. Он был далек от мысли подшутить надо мной. Мне на собственной шкуре надлежало испытать, что для света имеет значение только удача или неудача, а сама идея как таковая — лишь в той мере, в какой она представляет для каждого шансы на успех. Я думал, что знаю это. Но по-настоящему узнал только сейчас. И вместе с тем я постиг, что гораздо больше смысла в прихоти монарха, чем во всех ученых, газетных и партийных спорах».
