— Ты получишь от меня разрешение удалиться, только если дашь торжественную клятву, что это наша последняя встреча в жизни.
— На это трудно рассчитывать. Да и желать нам этого не следует.
— Я только об этом и молю судьбу. — Терра ударил себя в грудь.
— Я слышу, как судьба отвечает: нет. Итак, будьте оба благополучны! — сказал Мангольф печально и насмешливо.
Сестра затворила окно и стояла, не шевелясь. Но, услышав, как брат хрипит, словно в предсмертной агонии, она испугалась и взглянула в его сторону. Он стоял, прильнув лбом к шкафу и стиснув руками виски. Услышав ее возглас: «Клаус!», он шарахнулся как ужаленный и стал выкрикивать:
— Подумай хотя бы о моем унижении! — И с нарастающим бешенством: — Беги за ним! Не обуздывай своего неукротимого влечения! Догони его, бросься скорей к ногам этого труса, пока он не улизнул.
Он пропустил мимо ушей ее возражения.
— Я видал вас на Портовой улице. Помилуй тебя бог, ведь он нехотя плелся за тобой. По лицу видно было, что он замышлял измену.
Он надрывно захохотал, — образ женщины с той стороны стоял перед ним.
— Старая песня! Нечего беречь свое достоинство, чтобы оно плесневело здесь. Беги за ним!
В изнеможении упал он на стул, тогда заговорила она:
— Мое достоинство тут ни при чем. Я не считаю себя покинутой. Я собираюсь на сцену.
— Значит, это была подготовка? — пролепетал брат в изнеможении.
— Не смейся, ты и сам не знаешь, насколько ты прав. За последнее время я так много изведала, что самым признанным актерам есть чему у меня поучиться.
Она стояла, картинно выпрямившись; бледное лицо и алые губы сверху бросали страдальческий вызов.
Брат глядел на нее снизу, открыв рот. Потом заговорил спокойнее:
— Для этого надо быть исключением, — но мы бываем им в минуты подъема. А в промежутках — жизнь, куда входит и театр, как обыкновенное ремесло.
— Во мне достанет силы, чтобы преодолеть часы застоя, — с высокомерным смехом сказала она.
— Тебе? С нашей-то совестью? — Как ни горделиво она поднимала голову, он продолжал: — И тебе придется смириться. Лишь час назад я считал себя вооруженным против будничной жизни. А сейчас она снова крепко держит меня в своих лапах.
Сестра увидела, как у него дрогнул рот, и мягко сказала:
— Кто-то причинил тебе страдание. Не сваливай вины ни на себя, ни на меня. Лучше заключим союз. — Она протянула ему свою прекрасную, еще детскую руку.
— Только без необдуманных излияний! — резко сказал он.
— Мы и так достаточно думали! Ты ведь злишься оттого, что снова чувствуешь себя маленьким мальчуганом.
Грудь его вздымалась, рыдание готово было вырваться наружу, он чувствовал: «Меня влекло к тебе, потому я не ушел сразу. К тебе одной в целом мире». И в то же время думал: «Сдержаться — во что бы то ни стало!» Он взял протянутую руку и ласково погладил ее.
Она перегнулась через его плечо, чтобы ему не было стыдно, обхватила его шею рукой и прошептала вкрадчиво:
— Неужели ты хотел уехать с ней?.. Мне рассказали об этом.
У брата не было сомнений, кто именно рассказал. Но ее рука, ее вкрадчивый голос! Она вела себя, как женщина, как — та. Он не шевелился, он молчал.
— Я знала и то, что ты напрасно ждал там.
— Почему?
— Потому что она была у себя, напротив, долгое время после отхода поезда и уж совсем поздно вышла из дому.
Он стремительно повернулся.
— По-видимому, нам обоим немало суждено пережить… Я иду туда.
— Да ведь она съехала! — крикнула сестра ему вслед.
Он вернулся.
— Ты понимаешь, что говоришь?
— Она переехала в гостиницу, не знаю — в какую… Что с тобой? Я тебя боюсь!
Он уже мчится по улице. Улица крутая, ветер свищет навстречу так, что дух захватывает. Но ему кажется, что тело застыло на месте, настолько опережает его душа. За углом, на площади — карета, она еще не тронулась, надо настичь ее. Вещи уже там, — и едва успела выйти и сесть она сама, как добежал и он. Он бросился на ходу в экипаж, схватил ее руки, выгнул их.
— Ты хотела уехать, сознайся!
— В чем уж тут сознаваться? — Она пыталась высунуться из окна, ей было страшно.
— Я тебе руки сломаю!
Она вскрикнула, но тут же сказала обычным своим звонким голосом:
— Князь написал мне. Он согласен мириться. Чего ты можешь требовать после этого?
— Тебя, — сказал он, отвел ее руки и впился в ее губы, как прошлой ночью в порту.
— В порт! — крикнул он кучеру. «Вчерашний кабак! А над ним, тут же в доме, комната для похождений портовых девок, с которыми она смешалась вчера, которым она уподобилась. Чувствуешь, кем ты стала? Вот что нужно было, чтобы ты сделалась как воск в моих руках».
Она позволила отнести себя в комнату, она позволила бросить себя на кровать. В комнате пахло, как в пустой атласной шкатулке, ее бывшим содержимым.
У кровати были занавески, наверху их скрепляло зеркало.
Юноша мстительно произнес у самого ее рта:
— А теперь? Пойдешь теперь со мной?
Блаженно вздохнув, женщина с той стороны сказала:
— Глупый, это ты и раньше мог получить.
— Я хочу, чтобы ты ушла со мной.
— Но ведь князь же написал мне. — Она зевнула.
— И ты способна вернуться?
— Разумеется.
Он занес кулаки. Она сказала, себе в оправдание:
— Так надо.
— Терзать меня? Продавать меня? Отнимать у нас все счастье жизни?
— Быть благоразумными, — закончила она и притянула его к себе.
Сколько он бесновался, ревел от боли, плакал от грусти! Теперь довольно, не думай, наслаждайся. Тело у нее белое, как амфора, гибкое, как борющийся зверь. Оно выплескивается из убожества этой подозрительной каморки, оно вырастает для тебя во вселенную, ты полон им. Молчи, впивай струящиеся предчувствия, припав к ее увядающему лицу. «Она чужая женщина, а у нее волосы сестры. Девка, а у нее тот же, только более зрелый рот. Я целую ее рот и лишь сейчас познаю свою сестру. Эта женщина — сестра и ей и мне. Все мы — одно».
Она спросила:
— Отчего лицо у тебя стало таким прекрасным? — ибо оно расцвело в мечтательном блаженстве.
— Ребенка от тебя! — сказал он страстно, и как ни высмеивала она его, как ни возмущалась, показывая свое безупречное тело: — Ребенка от тебя! — пока она не вцепилась в него, молящая и покорная.
— Значит, я уйду без тебя? — спросил он напоследок.
