— Фон Кнаку, — подчеркнул Мангольф.
— Значит, все-таки добился? — Терра потер руки. — Большое, но, по моему скромному разумению, вполне заслуженное отличие за плодотворную деятельность. — Такая высокопарность выражений немедленно внушила Мангольфу недоверие.
— Ты недавно уже пел дифирамбы могуществу промышленной буржуазии.
— Ну, а как же! — ответил Терра; он говорил просто, без всякого задора. — Я безоружен перед явлениями, совершенными в своем роде. Кнакштадт — крепость с тысячью заводских труб, — так прежние города хвалились численностью своих церквей! Весь мозг большого государства, вся его воля сконцентрированы в Кнакштадте. Дымящая, грохочущая воля. Капитал служит только ей. Капитал, вложенный в военную промышленность, презирая моря и границы, устремляется из Кнакштадта к разным странам света. Встречаясь с другим таким же капиталом, который стремится из этих стран, он вступает с ним в дружеские отношения, несмотря на вражду государств…
— А ты можешь это доказать? — перебил его Мангольф.
Терра, отрезвляясь:
— Я юрисконсульт фирмы. Как настоящий юрист, я слепо защищаю ее интересы, поверь мне. Я живу всегда в Берлине, езжу в Кнакштадт только для доклада. — Снова загораясь: — Однако я должен быть лишен даже искры божественного разума, чтобы не видеть наиболее яркого проявления существующей действительности.
— Ты подразумеваешь Кнакштадт?
— Кнакштадт и его производство носят на себе божественную печать, они существуют единственно для себя.
Мангольф обиженно:
— Я полагал, что и военная промышленность — одно из орудий политики.
— Мы все орудия, но в чьих руках? — вымолвил Терра, и это прозвучало как-то слишком загадочно. Мангольф пожал плечами. Но недоверие осталось. Что Терра имел в виду? Что он успел узнать? И не угроза ли это? Предостеречь Кнака от этого воплощения неуловимой изворотливости: совершенно бесполезно. Мангольф задумался, в то время как Терра продолжал разглагольствовать невозмутимо и двусмысленно. Он говорил о демонической обыденности Кнака, о зловещем комизме, составляющем его сущность, которая наглядно воплотилась в образе доктора Мерзера.
Мангольфу стало жутко; он плотнее закутался в плед, стараясь отодвинуться от Терра. Кому он доверился! В чьих руках его жизнь! Мангольф безмолвно поник головой, горький страх опять овладел им. А Терра все возвышал голос, и мысли его парили все выше. Так они приехали в Берлин.
Мангольф решил показаться в министерстве иностранных дел.
— Сейчас полдень, — заявил Терра. — К двум часам дело будет улажено, я уведомлю тебя. — И он направился к женщине с той стороны.
— Что, мой сын еще не вернулся из школы? — спросил он. Ему сказали, что княгиня одевается, он решил подождать. Очень светлая комната в розовых и желтых тонах, полумрак мавританского кабинета упразднен. Вскоре она впустила его к себе. Она вертелась перед большим зеркалом, необычайно стройная в траурном наряде.
— Смею тебя уверить, что, по моему глубочайшему убеждению, лучшая твоя пора только начинается, — заверил ее Терра как обычно. — Ты с каждым днем приобретаешь все более девический облик.
Она взглянула на него без всякой благодарности.
— Да, теперь элегантной женщине полагается быть стройной, — сказала она, продолжая вертеться на стройных ногах.
— Мы врастаем в новое столетие. Стоит только взглянуть на тебя, и все понятно без слов, — подтвердил он.
— Кого ты этим хочешь унизить, меня или столетие? — не без раздражения осведомилась она.
— Разве я когда-нибудь посмел бы заметить в тебе недостатки?
— Попробуй только! Я играю в теннис, поло, гольф. Я управляю автомобилем, занимаюсь боксом.
— В прошлом столетии ты возлежала в полутемных покоях.
— Не делай меня старше, чем я есть.
— Разве это возможно? Ты несокрушимой породы… Траур — это новинка? — спросил он. — Удачно. Именно в трауре тебя ждут неслыханные успехи.
Она отошла от зеркала, приблизилась к Терра и возмущенно бросила:
— Не представляйся, будто ты не знаешь, что Финкенбург умер!
— Именно потому и я здесь, — сказал он необдуманно.
— И не нашел ничего лучше, как делать мне комплименты? — сказала она со слезами в голосе.
— А разве надо было..? Ради бога, пожалей свои прекрасные глаза. Теперь я вспомнил, где слышал его имя. Он был тебе дорог. Это для тебя весьма ощутимая потеря.
— Кто заплатит за мою новую обстановку? — вздохнула она, прильнув к Терра вместе со своей печалью, чтобы он приласкал ее — и волосы, ставшие совсем белокурыми, и помолодевшее лицо, лицо самой жизни, на котором не видно следов печали, даже когда веки опущены, краски поблекли, и оно поникло на тонком черном стебле. В этом новом обличье она была похожа на свою еще не оплаченную мебель: те же плоские удлиненные линии, то же преобладание металла, тона блеклые, но все в целом очень жестко, а смелость орнамента рассчитана, как ход машины.
— Поговорим о деле! — сказал он и придвинул стулья. Она тотчас же приняла сосредоточенный вид. — Мой приход, — объяснил Терра, — имеет целью предотвратить новое несчастье. Ты лишилась графа Финкенбурга, надо избавить тебя от возможной потери обоих отцов твоего младшего ребенка.
Он рассказал ей все самое существенное. Достаточно ее письменного заявления, что ребенок у нее от Толлебена, и все будет улажено. Никто не дерется по доброй воле; она всем окажет величайшую услугу, а прежде всего Толлебену. Ее письменное заявление, конечно, никогда не будет пущено в ход. Толлебен только и ждет легкого нажима, чтобы выйти из игры.
— Ты сам этому не веришь, — возразила она. — Мы оба знаем, что такое рыцарская честь. С тобой я не хочу связываться. У тебя ее никогда не было.
— Все твои счета за мебель будут, разумеется, оплачены до последнего гроша.
— Я в высших сферах, как ты знаешь, свой человек. На подлость в отношении господина фон Толлебена ты меня не толкнешь.
— Это делает тебе честь. Однако я должен тебе напомнить, что ты навязываешь ему чужого ребенка.
— Это совсем другое дело, — запротестовала она и продолжала без видимой связи: — Твой Мангольф тоже ничего не платит.
Когда он стал настаивать, она облекла свой отказ в презрительную насмешку.
— Ты явился от своего друга. То, что ты мне наплел, не может быть правдой, твой друг сыграл в этом деле некрасивую роль, а теперь увиливает. Ну, понятно, господин фон Толлебен стреляет великолепно.
— Но нашему другу Мангольфу везет, — сказал Терра многозначительно. — Вспомни, что непричастный к делу господин уже отдал богу душу только потому, что был его секундантом.
Она надулась.
— Зачем ты меня дурачишь? Графа Финкенбурга все равно убил бы денщик.
