Да и по всей стране грабили и убивали во имя обеих враждующих вер. Люди относились к различиям этих вер с глубочайшей серьезностью; между теми, кому раньше и делить было нечего, возникала теперь смертельная вражда. Иные слова, особенно слово «обедня», имели столь великую власть, что брат брату становился чужаком, — уже не родная кровь. Почиталось естественным призывать на помощь швейцарцев и немцев: если они исповедовали истинную веру, то есть либо ходили к обедне, либо не ходили, — этого было достаточно, чтобы предпочесть их инакомыслящим соотечественникам и предоставить им право участвовать в грабежах и поджогах.
Эта религиозная воинственность всего населения была его правителям бесспорно выгодна. Разделяли они его верования или не разделяли, но, пользуясь междуусобицей и разбойничая во имя религии, они могли расширять свои владения или, встав во главе маленьких, незаконно созданных отрядов, вести за чужой счет жизнь, не лишенную приятности. Гражданская война стала для иных прямо-таки ремеслом, хотя для большинства жителей она была бедствием. Зато им оставалась их вера.
Старик д’Альбре был добрый католик, но без крайностей. Никогда не забывал он, что и его подданные-протестанты плодят детей, а те становятся полезными работниками, пашут землю, платят подати, приумножают богатство страны и своего господина. Поэтому он спокойно разрешал им слушать протестантские проповеди, а его солдаты охраняли пасторов не хуже, чем капелланов. Вероятно, он понимал и то, что число протестантов, называвших себя гугенотами, все возрастает, и это скорее на пользу его самостоятельности, чем во вред, ведь двор в Париже, на самом деле, уж чересчур католичен. Сам же он принадлежит к числу тех феодальных сеньоров, для которых главное — не допускать, чтобы король Франции забрал в свои руки слишком большую власть. За последнее время они пользовались для этой цели гугенотами, ревнителями молодой, новой веры, которые общались с истинным богом, хотя от этого мягче не становились.
Гугеноты были бунтовщиками и против светской власти и против духовной. Даже в Беарне мужики уже потребовали: пусть им покажут, где это в библии сказано про налоги. А нет, так они и платить не будут! Ну, старик умел с ними ладить, он и сам ведь был вроде них. Пошуметь они любили, но неизменно сохраняли трезвость суждений. И сражались храбро, не забывая в то же время о своей выгоде.
Подобно им, старик носил баскский берет, когда не надо было надевать шлем и панцирь, и любил свой родной край, как самого себя, — именно вот этот кусок земли, который он мог охватить взглядом и всеми другими своими чувствами. Когда родился на свет его внук Генрих, дед постарался, чтобы это произошло в замке По, и только по его требованию дочери Жанне пришлось на сносях совершить путешествие. Мало ему было и того, что она во время родовых схваток пела на местном наречии хорал «Adjudat me a d’aqueste hore», чтобы внук его был жизнерадостным и не знал уныния. Едва мальчик родился, как старик дал ему понюхать местное вино, и, когда дитя качнуло головкой, признал в нем свою плоть и кровь и тут же натер ему губы чесноком.
Так, после двух мальчиков, которым не суждено было выжить, этот все-таки уцелел, поэтому старик завещал дочери все свои владения и свой титул. Теперь Жанна стала королевой Наваррской. Ее супруг, Антуан Бурбон, командовал войсками французского короля, так как состоял с ним в дальнем родстве и был его генералом. Большую часть времени он проводил в походах. Жанна страстно его любила, пока он не начал домогаться других женщин; однако она никогда не возлагала на него особых надежд, к тому же ему было суждено рано умереть. Ее притязания шли гораздо дальше того, о чем мог мечтать он: ведь ее мать приходилась родной сестрой Франциску Первому — тому самому королю, которому так не повезло в сражении при Павии против Карла Пятого; однако власть французской короны внутри страны Франциск расширил и укрепил.
После смерти отца Жанна д’Альбре сделалась непомерно важною дамой, но земель Беарн, Альбре и Наварра, составлявших целое королевство, ей все-таки казалось недостаточно. У ныне царствующего короля Франции из дома Валуа оставалось еще четыре сына, поэтому, побочная ветвь Бурбонов едва ли могла рассчитывать получить власть в скором будущем. Однако Жанна дерзко предрекла сыну своему Генриху самую необыкновенную судьбу, о чем позднее вспоминали с удивлением; должно быть, она имела дар ясновидения. Но ею руководило только честолюбие, эта страсть выковала в столь хрупкой женщине несгибаемую волю, и это наследие, которое она оставила сыну, немалым грузом легло на его судьбу.
Едва мальчик к ней вернулся, как Жанна прежде всего стала преподавать ему историю их дома. Она не замечала, что он все время жмется к хорошенькой фрейлине или, как в Пиренеях, босиком выбегает играть на улицу, влекомый любопытством к девочкам, этим столь загадочным для него созданиям. Но Жанна не видела действительной жизни, она жила мечтами, как это бывает у слабогрудых женщин.
Королева сидела в своих покоях, одной рукой обхватив Генриха, который охотнее резвился бы, как козленок, другой прижимая к себе его сестричку Екатерину. Жанна нежно склоняла голову с тускло-пепельными волосами между головками обоих детей. Лицо у нее было тонко очерченное, узкое, бледное, брови страдальчески хмурились над темными глазами, лоб уже прорезали первые морщины, и углы рта слегка опустились.
— Мы скоро поедем в Париж, — сказала она. — Наша страна должна стать обширнее. Я хочу прибавить к ней испанскую часть Наварры.
Маленький Генрих спросил: — А почему же ты не возьмешь ее себе? — И тут же поправился: — Пусть папа ее завоюет!
— Наш король дружит с королем испанским, — пояснила мать. — Он даже позволяет испанцам вторгаться к нам.
— А я не позволю! — тотчас воскликнул Генрих. — Испания — мой враг и врагом останется! Оттого что я тебя люблю! — пылко добавил он и поцеловал Жанну.
А она пролила невольные слезы, они текли на ее полуобнаженную грудь, к которой, словно желая утешить мать, прижался маленький сын.
— Неужели мой отец всегда слушается только короля Франции? Ну, уж я-то ни за что не стану! — вкрадчиво заверил он мать, чувствуя, что ей эти слова приятны.
— А мне можно с вами ехать? — спросила сестричка.
— Фрейлину тоже надо взять, — решительно заявил Генрих.
— И наш папочка там с нами будет? — спросила Екатерина.
— Может быть, и будет, — пробормотала Жанна и поднялась со своего кресла с прямой спинкой, чтобы не отвечать на дальнейшие расспросы детей.
ПУТЕШЕСТВИЕ
Несколько времени спустя королева перешла в протестантскую веру. Это было немаловажное событие, и оно отозвалось не только на ее маленькой стране, которую она по мере сил старалась сделать протестантской; оно усилило боевой дух и влияние новой религии повсюду. Но сделала это Жанна по той причине, что ее супруг Антуан и при дворе и в походах брал себе все новых любовниц. И так как он был сначала протестантом, а потом, по слабости характера, снова вернулся в лоно католической церкви, то она сделала наоборот. Может быть, она переменила веру и из подлинного благочестия, но главное, чтобы бросить вызов своему вероломному супругу, двору в Париже, всем, кто обижал ее или становился поперек дороги. Ее сын когда-нибудь станет великим, но лишь в том случае, если он поведет за собой протестантские полки, — материнское честолюбие давно ей это подсказало.
