Это очень устыдило Габриель. Ее повелитель полон отваги, а между тем дело идет о его королевстве, для нее же — только о ее ничтожной жизни. Она порешила действовать и мыслить, как подобает королеве. Тут как раз появились дворяне, о которых писал ей маршал Бирон. Это были большие вельможи, особенно герцог Бульонский, с ним вместе его друг де ла Тремойль
[60]: оба протестанты. Прежде всего они отправились к Габриели д’Эстре. Оба думали, что она тоже их веры. Они были в этом убеждены, потому что знали: двор ненавидит Габриель, а мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, — ей друг.
Палатка была расположена посреди лагеря, на холме подле реки. Герцог-протестант привел свой собственный полк, им он окружил холм. Маршал Бирон узнал об этом слишком поздно. Палатка была снаружи кожаная, внутри обтянутая тканями, желтыми и серебряными. Вверху развевался королевский штандарт, белый с лилиями. Супруга короля не желала покоиться на низких подушках, она уселась в самое высокое кресло и так приняла гостей.
Тюренн, ныне герцог Бульонский, приобрел важную осанку за годы, прошедшие с той давней поры, когда он сопутствовал юному королю Наваррскому и при его бегстве после долгого пленения в Лувре, и при его первом свободном путешествии по королевству, которое Генриху предстояло со временем завоевать. Тогда Генрих собрал своих первых товарищей — дело было в лесистой местности, на просеке. Тени небес располагаются по временам так, что затемняют передний ландшафт, но ложатся и на задний план. В освещенной середине, сплошь залитой светом, Генрих подзывает к себе одного за другим. С каждым он остается некоторое время наедине, обнимает его, и трясет за плечи, или жмет ему руку. Это его первые сподвижники. Будь он провидцем, он прочел бы по лицам их грядущую судьбу, наперед увидел бы их последний взгляд, и был бы не раз потрясен, и не раз ужаснулся бы.
Тюренн, ныне герцог Бульонский, в ту пору еще просто вертопрах, преклонил колени перед своим королем Наваррским, если это называется стать на колени — едва коснуться земли и тотчас подпрыгнуть от избытка легкости. Теперь же сюда в палатку вошел дородный человек, с гордым лицом, привыкшим взирать вниз на коленопреклоненных. Он не служит; он сам государь и держит руку короля Французского, поскольку тот ему полезен, в противном случае предпочтет других. Сапожник Цамет не унаследовал титул герцога Бульонского: эту разницу надо помнить твердо. Потому-то сапожнику Цамету нельзя похвастать таким же несокрушимым чувством собственного достоинства. Все равно, из маленьких людей становятся большие.
Тюренн, а позади него де ла Тремойль склонились, как приличествовало, перед будущей королевой Франции. Но этого мало: герцог Бульонский объявил ей, подкрепляя свои слова кивком и одобрительным взглядом, что он готов ее признать, а искусством преуспеть в жизни она обладает почти в той же мере, как и он. «Или как сапожник Цамет», — подумала Габриель, которой не понравились оба гостя. Господин де ла Тремойль прямо высказал то, на что его приятель только намекал.
— Мадам, вот на что надо бы посмотреть вашей семье: королевский штандарт на палатке. Почет, почет! Как жаль, что ваша матушка до этого не дожила!
Оскорбительно и пошло, — господину де ла Тремойлю разрешалось так говорить только потому, что он был смешон. И притом без всяких стараний с его стороны — лицо его оставалось неподвижно. Длинная и тощая фигура, кривой, неправильно посаженный нос, громадная борода, а особенно глаза — точно угли и слишком близко поставленные, — каждая черта в отдельности и все в целом свидетельствовало об исключительной угрюмости натуры. Но едва он открывал рот, как это впечатление рассеивалось. Всякий ждал низкого страшного голоса, а на самом деле раздавалось гнусавое кваканье ярмарочного паяца. Строение рта, а также дефект носа мешали господину де ла Тремойлю говорить как подобает дворянину. Но он возвел этот недостаток в добродетель и приноравливал все свое поведение к свойствам одного органа.
Габриель, научившаяся разбираться в людях, тотчас поняла, каким опасным орудием притворства и подлости мог быть голос этого человека. Но это не мешало ей смеяться над господином де ла Тремойлем, едва он открывал рот.
— Да, кстати, мы ищем высочайшего повелителя, — сказал де ла Тремойль, причем сделал вид, будто собирается карабкаться ввысь, где полагалось пребывать тому, кого они искали.
Габриель снисходительно смеялась; шутка, к сожалению, была неуместна и с каждым словом могла стать еще хуже. Если бы не надо было опасаться этого, как охотно она повеселилась бы разок чисто по-детски.
Господин де Тюренн усыпил ее недоверие, он принялся восхвалять короля. Где только ни появлялся король, везде на своем пути он поднимал дух народа, укреплял его волю к борьбе и обеспечивал города на случай вторжения неприятеля. Отсюда, конечно, и некоторая задержка. Маркизе необходимо вооружиться терпением, прибавил он, подразумевая тем самым очень многое: и свадьбу Габриели, и ее коронование. Она поняла многозначительный взгляд Тюренна и выдержала его. Когда она жестом вторично пригласила его сесть, гордый князь соблаговолил опуститься на стул. Стул был ниже, чем кресло, на котором восседала будущая королева.
— Я стою, — сказал на это господин де ла Тремойль, — и не сяду, пока моему господину и повелителю, по причине недомогания, приходится лежать в постели.
— Король болен? — Ей не следовало выдавать себя, но от испуга она привскочила в кресле, держась обеими руками за локотники. И так как посетители узнали теперь, что Габриель не имеет известий, они быстро обменялись взглядом, после чего де ла Тремойль заквакал:
— Почки. Почки мучают его, вот как обстоит дело с государем. У него затруднено отправление. — Комик повернулся лицом к стене, как будто собирался на самом деле совершить отправление. — Ой-ой-ой! — застонал он. — Ничего не выходит. Между тем этот орган создан для более прекрасных целей. — Угрюмый фигляр круто повернулся и заквакал прямо в лицо даме: — А в этом у короля затруднений нет, как известно всем.
— Нет, — ответила она спокойно. — В этом затруднений нет. Но и все остальное в полном порядке. Вы, сударь, лжете.
— Будем надеяться, — сказал Тюренн вместо приятеля, который попросту скосил глаза на свой кривой нос. — Слух, надо полагать, не верен. С другой стороны, он напоминает нам о том, что болезни короля могут воспрепятствовать его важнейшим решениям.
Габриель слушала и ждала.
— Своей бесценной повелительнице он обещал престол очень, очень часто, — подчеркнул Тюренн, — в этом я, надо полагать, не ошибаюсь. Во всяком случае, не чаще, чем нам, протестантам, обещал права и свободы, но не исполнил еще ничего, ничего не сделал, ни для вас, мадам, ни для нас.
— Я ему верю, — сказала Габриель. — Верьте и вы королю, он все исполнит в урочный час.
Тюренн:
— Урочный час настал. Ибо он хочет вернуть Амьен и избавиться от одного из своих злейших врагов. Я сам себе владыка, а по ту сторону границы у меня есть союзники одной со мной веры. Я могу либо дать королю большой отряд войск, либо не давать, и сделаю выбор соответственно моему долгу перед самим собой и своей верой.
