Юноша вежливо поднял взгляд и ответил:
— Самое современное мне тоже знакомо только понаслышке. Я не принадлежу к определенному направлению и люблю всякую музыку, коли она хороша. Больше всего Баха, Глюка и Бетховена.
— О, классики. Из них я в мое время, собственно, более-менее знал лишь Бетховена. О Глюке мы вообще понятия не имели. Поголовно все увлекались Вагнером, надобно вам знать. Помнишь, Йоханн, как мы впервые слушали «Тристана»? Это был восторг!
Верагут невесело улыбнулся.
— Старая школа! — воскликнул он чуть резковато. — Вагнер устарел. Или нет, Альбер?
— О, напротив, его исполняют во всех театрах. Но я судить не берусь.
— Вам не нравится Вагнер?
— Я слишком мало его знаю, господин Буркхардт. В театре бываю очень редко. Меня интересует только чистая музыка, не опера.
— Ну а «Мейстерзингеры»! Их-то вы наверняка знаете. Они тоже никуда не годятся?
Альбер прикусил губу и на миг задумался, потом ответил:
— Я в самом деле не могу об этом судить. Это… как бы сказать?.. романтическая музыка, а она мне неинтересна.
Верагут скривился.
— Будешь местное вино? — спросил он, заговорив о другом.
— Да, спасибо.
— А ты, Альбер? Бокал красного?
— Спасибо, папа, лучше не стоит.
— Ты стал трезвенником?
— Вовсе нет. Но вино не идет мне на пользу, так что я лучше не буду.
— Ладно. Ну а мы выпьем, Отто. Твое здоровье!
Он залпом выпил полбокала.
Альбер продолжал играть роль благовоспитанного юноши, который хотя и имеет вполне определенные взгляды, но скромно держит их при себе, предоставляя слово старшим, не затем чтобы учиться, а чтобы к нему не приставали. Роль эта плохо ему подходила, и вскоре он почувствовал себя крайне неловко. Он отнюдь не хотел давать отцу, которого привык по возможности игнорировать, ни малейшего повода для критических замечаний.
Буркхардт молча наблюдал за происходящим, и таким образом не нашлось никого, кто бы добровольно возобновил иссякший от холода застольный разговор. Все спешили закончить трапезу, с вежливой обстоятельностью передавали друг другу то и это, сконфуженно вертели в руках десертные ложки и в невеселой трезвости дожидались, когда можно будет встать и разойтись. Именно в этот час Отто Буркхардт до глубины души прочувствовал отчуждение и холодное, безнадежное равнодушие, в котором окоченели и зачахли брак и жизнь его друга. Бегло глянув в его сторону, он увидел, как Верагут с досадой и скукой смотрит на еду, к которой едва притронулся, и, на секунду перехватив его взгляд, прочитал в его глазах мольбу и стыд, ведь он выдал свое состояние.
Грустное зрелище; казалось, равнодушное молчание, смущенный холод и безотрадная принужденность трапезы внезапно во весь голос заявили о Верагутовом позоре. И Отто ясно ощутил, что впредь каждый день его пребывания здесь станет лишь мерзким продолжением этого постыдного зрительства и мукой для друга, который лишь с отвращением поддерживал видимость и уже не имел ни сил, ни желания приукрашивать перед зрителем свое убожество. Необходимо положить этому конец.
Едва госпожа Верагут встала, ее муж тотчас отодвинул свое кресло.
— Я очень устал и прошу меня извинить. Не обращайте внимания!
Он вышел, забыв закрыть за собою дверь, и Отто слышал, как он медленно, тяжелыми шагами прошел по коридору и по скрипучей лестнице.
Буркхардт закрыл дверь и проводил хозяйку дома в салон, где рояль был по-прежнему открыт и вечерний ветерок перебирал нотные листы на пюпитре.
— Я хотел попросить вас что-нибудь сыграть, — неловко сказал он. — Но мне кажется, ваш муж не очень хорошо себя чувствует, ведь он весь день работал на солнце. С вашего позволения, я ненадолго составлю ему компанию.
Госпожа Верагут серьезно кивнула и даже не пыталась удержать его. Он откланялся и вышел, Альбер проводил его до лестницы.
Глава пятая
Смеркалось, когда Отто Буркхардт вышел из уже освещенной большой лампой передней и попрощался с Альбером. Под каштанами он остановился, жадно вдохнул приятно прохладный, пахнущий листвою вечерний воздух и стер со лба крупные капли пота. Если он может немного помочь своему другу, то именно сейчас.
В жилище художника света не было, и ни в мастерской, ни в подсобных помещениях он друга не нашел. Открыл дверь к озеру, тихонько обошел вокруг дома. И увидел его: Верагут сидел в плетеном кресле, в котором утром писал его, сидел, подперев голову руками и закрыв ладонями лицо, спокойно, будто спал.
— Йоханн! — негромко окликнул он, подошел, положил руку на склоненную голову.
Ответа не было. Буркхардт молча стоял в ожидании, поглаживая сраженного усталостью и мукой по коротким жестким волосам. В кронах деревьев гулял ветерок, в остальном было тихо и по-вечернему безмятежно. Шли минуты. Как вдруг от господского дома накатила сквозь сумерки широкая волна звуков, мощный, долгий аккорд, затем еще один. Первый такт фортепианной сонаты.
Художник поднял голову, мягко стряхнул руку друга, встал. Усталыми сухими глазами спокойно посмотрел на Буркхардта, попробовал улыбнуться, но не стал, только застывшие черты расслабились.
— Идем в дом, — сказал он и махнул рукой, словно отталкивая от себя наплывающую музыку.
Он пошел впереди. У двери мастерской остановился.
— Думаю, ты вряд ли задержишься здесь надолго?
«Как он все чувствует!» — подумал Буркхардт. И сдержанным голосом ответил:
— Один день роли не играет. Пожалуй, уеду послезавтра.
Верагут ощупью искал выключатели. С легким металлическим щелчком в мастерской вспыхнул слепяще-яркий свет.
— Тогда давай-ка разопьем бутылочку доброго винца.
Он позвонил в колокольчик, вызвал Роберта и отдал ему распоряжения. Посредине мастерской стоял новый портрет Буркхардта, почти готовый. Они постояли, глядя на него, меж тем как Роберт пододвинул стол и кресла, принес вино и лед, сигары и пепельницы.
— Отлично, Роберт, можете идти. Утром не будить! А теперь оставьте нас одних!
Они сели, чокнулись. Художник беспокойно поерзал в кресле, опять встал и выключил половину ламп. Потом снова грузно сел.
— Портрет еще не вполне готов, — начал он. — Возьми сигару! И будет вполне недурен, но в конце концов это не так важно. Да мы и увидимся еще.
Он выбрал себе сигару, тщательно обрезал, повертел в нервных пальцах и снова отложил.
— На сей раз ты приехал не слишком удачно, Отто. Мне жаль.
Голос у него неожиданно сорвался, он наклонился, схватил руки Буркхардта, крепко сжал.
— Теперь ты все знаешь, — устало простонал он, несколько слезинок упали на руку Отто. Однако же он не хотел распускаться. Снова выпрямился, усилием воли усмирил волнение и смущенно проговорил: — Извини! Давай выпьем по глоточку! Ты не куришь?
