Верагут и его жена оба думали о том давнем времени, когда Альбер тяжело захворал и они вдвоем ухаживали за ним. И оба чувствовали, что значимые переживания повториться не могут. Мягко и слегка устало они шепотом разговаривали, сидя у постели больного, но ни словом не упоминали о минувшем, ни словом не упоминали о том времени. Обоих пугало сходство тогдашней и нынешней ситуации, но сами они изменились, стали другими людьми, не теми, что когда-то, в точности как теперь, не смыкали глаз и страдали у постели смертельно больного ребенка.
Между тем Альбер, удрученный постоянной молчаливой тревогой в доме, не мог уснуть. Среди ночи он на цыпочках, полуодетый, появился в дверях, вошел и возбужденным шепотом спросил, не может ли он что-нибудь сделать, как-нибудь помочь.
— Спасибо, — сказал Верагут, — но сделать ничего нельзя. Иди спать и оставайся здоров!
Но когда сын ушел, попросил жену:
— Пойди ненадолго к нему, утешь.
Она охотно так и сделала, чувствуя благодарность за то, что он об этом подумал.
Лишь под утро она уступила уговорам мужа и прилегла. На рассвете пришла сиделка, сменила его. В состоянии Пьера ничего не изменилось.
Верагут нерешительно шел через парк, спать ему не хотелось. Но воспаленные глаза и ощущение духоты и вялости не давали покоя. Он искупался в озере, велел Роберту подать кофе. Потом в мастерской рассмотрел свой лесной этюд. Работа свежая и живая, но все же не то, что он искал, а теперь задуманной картине и живописи в Росхальде вообще конец.
Глава семнадцатая
Уже который день состояние Пьера не менялось. Один-два раза на дню его мучили судороги и приступы боли, остальное время он лежал в полузабытьи. Между тем после целой череды гроз тепло иссякло, похолодало, и под моросящим дождем сад и весь мир утратили сочный летний блеск.
Эту ночь Верагуту наконец случилось провести в собственной постели, и спал он крепко и долго. И только одеваясь при открытых окнах, ощутил промозглый холод, ведь в последние дни ходил будто в горячечной усталости. Он высунулся из окна, зябко поеживаясь, вдохнул дождливый воздух тусклого утра. Пахло сырой землей и близкой осенью, и он, привыкший остро чувствовать тончайшие знаки времен года, с удивлением сообразил, что это лето ускользнуло от него незаметно, почти без следа. Казалось, он провел в комнате больного Пьера не дни и ночи, но месяцы.
Накинув прорезиненный плащ, он направился в большой дом. Узнал, что мальчик проснулся рано, но уже целый час опять спит, и потому позавтракал вместе с Альбером. Старший сын принимал болезнь Пьера очень близко к сердцу и, стараясь не подавать виду, страдал от сумрачной атмосферы болезни и тяжкого горестного уныния в доме.
Когда Альбер ушел к себе заниматься школьными заданиями, Верагут отправился к Пьеру — мальчик еще спал — и сел на свое место у постели. В эти дни ему порой хотелось, чтобы все поскорее кончилось, хотя бы ради ребенка, который давно не говорил ни слова и выглядел таким измученным и повзрослевшим, будто сам знал, что ему уже не помочь. И все же он не желал упустить ни часа и ревностно дежурил у постели больного. Ах, как часто маленький Пьер приходил когда-то к нему и заставал его усталым или безразличным, погруженным в работу или озабоченным, как часто он рассеянно и безучастно держал в ладони маленькую худую ручку и почти не слушал ребенка, каждое слово которого стало теперь бесценным сокровищем! Тут ничего не исправишь. Но теперь, когда бедный малыш лежал в муках и его незащищенное, избалованное сердечко единоборствовало со смертью, теперь, когда ему самому за считаные дни пришлось изведать все оцепенение, всю боль, весь страх и отчаяние, какими болезнь, слабость, старение и близость смерти пугают и гнетут человеческое сердце, — теперь он хотел неотлучно быть рядом. Нельзя ему отсутствовать, нельзя быть вдали, если настанет миг, когда малыш спросит о нем и он сможет сослужить ему маленькую службу, дать немного любви.
И нынче утром он был вознагражден. Этим утром Пьер открыл глаза, улыбнулся ему и слабым, нежным голосом сказал:
— Папа!
У художника бурно забилось сердце, когда он наконец вновь услышал этот голос, которого ему так давно недоставало, который позвал его и узнал, но стал таким тоненьким и слабым. Этот голос так давно только стонал и жалобно лепетал в глухом страдании, и от радости он ужасно испугался.
— Пьер, милый ты мой!
Он с нежностью наклонился, поцеловал улыбающиеся губы. Пьер выглядел свежее и радостнее, нежели он надеялся когда-нибудь его увидеть, глаза были ясные, смотрели с полным сознанием, глубокая складка между бровей почти исчезла.
— Солнышко мое, тебе лучше?
Мальчик улыбнулся и посмотрел на него будто с удивлением. Отец протянул ему руку, и Пьер вложил в нее свою, его рука никогда не была сильной, а уж теперь была такая маленькая, белая, усталая.
— Ну вот, сейчас позавтракаешь, а потом я расскажу тебе сказку.
— О да, о господине Шпорнике и о летних птичках, — сказал Пьер, и снова отцу показалось чудом, что он говорил, и улыбался, и опять принадлежал ему.
Верагут принес завтрак, Пьер с удовольствием принялся за еду, даже дал себя уговорить на второе яйцо. А затем потребовал любимую книжку с картинками. Отец осторожно отодвинул одну штору, блеклый свет дождливого дня проник в комнату, и Пьер постарался сесть, чтобы рассмотреть картинки. Судя по всему, болей он не испытывал, внимательно рассмотрел несколько картинок, приветствуя самые любимые короткими радостными возгласами. Потом он устал сидеть, и глаза опять немножко заболели. С помощью отца он снова лег и попросил почитать ему стишки, прежде всего про Живучку, которая приползает к аптекарю Плющику:
Ах, аптекарь Плющик!
Ты лечишь всех Живучек.
Я вяну понемножку,
Меня не держат ножки.
Сделай притиранье,
Облегчи страданье!
Верагут старался изо всех сил, читал бодро и задорно, как только мог, и Пьер благодарно улыбался. Однако стихи словно бы утратили былую силу, словно за то время, что их не слышал, Пьер стал на годы старше. С картинками и стишками вернулась память о многих светлых, радостно смеющихся днях, но сама давняя радость и озорное удовольствие вернуться не могли, и мальчик, не отдавая себе в этом отчета, заглядывал в собственное детство, еще недавно, дни и недели назад, вполне реальное, с тоской и печалью взрослого человека. Он был уже не ребенком. Был больным, мир реальности уже стал ему чужд и далек, а душа его, обретя дар ясновидения, уже везде и всюду боязливо чуяла подстерегающую смерть.
Однако это утро полнилось светом и счастьем, после стольких ужасных дней. Пьер был тих и благодарно-спокоен, и Верагута против воли снова и снова овеивало предчувствие надежды. В конце концов мальчик, возможно, все-таки останется жив! И тогда он будет принадлежать ему, ему одному!
Приехал доктор, долго пробыл у постели Пьера, не терзая его ни вопросами, ни осмотром. Подошла и госпожа Адель, разделившая с сиделкой последнее дежурство. Удивительное улучшение ошеломило ее, она так крепко стиснула руки Пьера, что мальчику было больно, и даже не пыталась сдержать избавительные слезы, катившиеся из глаз. Альберу тоже разрешили ненадолго зайти.
