— Можно садиться за стол, — сказала она, по обыкновению спокойно, — Пьер, ступай вымой руки!
— Вот тебе новость, — начал художник, протянув ей письмо своего друга. — Скоро приедет Отто, и я надеюсь, погостит у нас достаточно долго. Ты ведь не против?
— Господин Буркхардт может занять две нижние комнаты, там ему никто не помешает, он может приходить и уходить когда вздумается.
— Вот и отлично.
— Я думала, он приедет гораздо позже, — помедлив, добавила жена.
— Он выехал раньше, до сегодняшнего дня я тоже об этом не знал. Ну да тем лучше.
— Просто здесь будет еще и Альбер.
Легкая радость стерлась с лица Верагута, голос стал холодным, когда он услышал имя сына.
— Что с Альбером? — нервно вскричал он. — Он же собирался со своим другом в Тироль.
— Я не хотела говорить тебе, пока нет необходимости. Его друга пригласили родственники, и от пешего похода он отказался. Альбер приедет, как только начнутся каникулы.
— И все время будет здесь?
— Думаю, да. Я могла бы на неделю-другую уехать с ним, но тебе это будет неудобно.
— Почему? Я бы взял Пьера к себе.
Госпожа Вергут пожала плечами:
— Прошу тебя, не начинай! Ты же знаешь, я не могу оставить Пьера здесь одного.
Художник рассердился.
— Одного! — воскликнул он. — Он не один, когда находится со мной.
— Я не могу оставить его здесь и не хочу. Бесполезно сызнова спорить об этом.
— Разумеется, ты не хочешь!
Он умолк, так как вернулся Пьер, и все пошли обедать. Мальчик сидел между двумя отчужденными людьми, оба ухаживали за ним и развлекали, как он привык, и отец старался затянуть обед, потому что потом малыш останется при маменьке и, может статься, больше не зайдет сегодня в мастерскую.
Глава вторая
В комнатушке подле мастерской Роберт отмывал палитру и пучок кистей. Неожиданно в открытых дверях появился маленький Пьер. Остановился и стал смотреть.
— Грязная работа, — объявил он немного погодя. — Вообще, писать картины, конечно, здорово, но мне совершенно не хочется стать художником.
— Ну, ты еще подумай хорошенько, — сказал Роберт. — Отец-то у тебя знаменитый художник.
— Нет, — решительно произнес мальчик, — это не для меня. Ходишь все время грязный, и пахнут краски ужас как сильно. Немножко понюхать мне очень нравится, например, когда картина совсем новая, когда она висит в комнате и совсем чуть-чуть пахнет краской, но в мастерской, это уж слишком, у меня голова разболится.
Камердинер испытующе посмотрел на него. Вообще-то он давно хотел высказать избалованному мальчику свое мнение, ведь ему было в чем его упрекнуть. Но когда Пьер приходил сюда и Роберт смотрел ему в лицо, как-то язык не поворачивался. Малыш был такой свеженький, хорошенький и серьезный, будто в нем и с ним все в полном порядке, и как раз эта легкая нотка барской надменности или не по годам большого ума странным образом весьма ему шла.
— А кем ты, собственно, хочешь быть, дружок? — спросил Роберт с некоторой строгостью.
Пьер опустил взгляд и задумался.
— Ах, вообще-то никем в особенности, знаешь ли. Только хотел бы закончить школу. А летом хотел бы носить только совсем белое платье и белые башмаки, и чтоб на них никогда не было ни единого пятнышка.
— Вон оно что, — с укором сказал Роберт. — Это ты сейчас так говоришь. А давеча, когда был у нас, все твое белое платье мигом оказалось в пятнах от вишен и травы, а шляпу ты вовсе потерял. Помнишь?
Пьер холодно прищурил глаза до узеньких щелочек и смотрел сквозь длинные ресницы.
— За это мама тогда сильно меня выбранила, — медленно проговорил он, — и я не думаю, чтобы она поручила тебе мучить меня напоминаниями об этом.
Роберт уже пошел на попятный:
— Хочешь, стало быть, всегда ходить в белом и не пачкаться?
— Ну, иногда. Ты совершенно меня не понимаешь! Конечно, иногда мне хочется поваляться в траве или в сене, или прыгать через лужи, или залезть на дерево. Это же ясно. Но когда я пошумлю и немного побалуюсь, мне совсем не хочется, чтобы меня ругали. Мне хочется просто тихонько пойти к себе в комнату, надеть чистое, свежее платье и чтобы все опять было хорошо… Знаешь, Роберт, я правда думаю, что ругаться никак не стоит.
— Тебя бы это устроило, да? Почему же?
— Ну, сам посуди: если сделаешь что-нибудь нехорошее, то ведь и сам быстро понимаешь и стыдишься. Когда меня бранят, я стыжусь гораздо меньше. А иногда бранят, когда я вообще ничего плохого не делал, просто оттого, что сразу не пришел, когда позвали, или оттого, что маменька в дурном настроении.
— А ты сложи-ка все вместе, мой мальчик, — рассмеялся Роберт, — ведь плохого-то, чего никто не видит и за что никто тебя не бранит, ты делаешь ничуть не меньше.
Пьер не ответил. Всегда одно и то же. Только заговоришь с взрослым о чем-нибудь, что тебе вправду важно, как все непременно кончается разочарованием, а то и унижением.
— Я бы хотел еще разок увидеть картину, — сказал он тоном, который тотчас отдалил его от слуги и который Роберт мог счесть как просительным, так и властным. — Пусти меня на минутку в мастерскую, а?
Роберт подчинился. Отпер дверь мастерской, впустил Пьера и вошел сам, потому что ему было строго-настрого запрещено оставлять там кого-нибудь в одиночестве.
Посредине большого помещения стояла на мольберте хорошо освещенная, вставленная во временную золотую раму новая картина Верагута. Пьер стал перед нею. Роберт — у него за спиной.
— Тебе нравится, Роберт?
— Понятное дело, нравится. Я ж не дурак!
Пьер, прищурясь, смотрел на картину.
— Если бы мне показали много-много картин, — задумчиво сказал он, — я бы тотчас увидел, есть ли среди них папенькина. Эти картины мне потому и нравятся, я чувствую, что их написал папá. Хотя вообще-то они нравятся мне не совсем.
— Не говори глупости! — испуганно вскричал Роберт, с укоризной глядя на мальчика, который по-прежнему неподвижно, мигая ресницами, стоял перед картиной.
— Видишь ли, — сказал он, — в большом доме есть несколько старых картин, вот они нравятся мне куда больше. Позднее я себе заведу такие. Например, горы, когда солнце заходит и все совершенно алое и золотое, и хорошенькие детишки, и женщины, и цветы. Это ведь куда милее, чем этакий старый рыбак, у которого по-настоящему даже лица нет, и скучная черная лодка, да?
В глубине души Роберт полностью разделял его мнение и подивился искренности мальчика, которая, сказать по правде, его обрадовала. Но он не подал виду.
— Ты еще толком не понимаешь, — коротко сказал он. — Пойдем, надобно опять запереть мастерскую.
