Присутствовавшие художники сидели, словно загипнотизированные. Никто из них не слышал такой музыки раньше и, возможно, больше никогда не услышит. Они одновременно были свидетелями и рождения, и смерти этих импровизаций. Они сами писали картины-импровизации, но те оставались на холстах, а чудесная музыка Монка, затихая, зачастую уходила навсегда. Ее не записывали ни на нотную бумагу, ни на магнитофон; она проносилась мимо, словно прохладный ветерок, который наполняет жаркую ночь и оставляет сладкие воспоминания.
Вскоре в джазовом сообществе 52-й улицы распространились слухи о новой классной пивнухе в Даунтауне. Здесь начали появляться и играть люди, которым на роду было написано стать легендами джаза. Одним из первых был Сесил Тейлор, затем Чарльз Мингус и Майлз Дэвис, а позже Орнетт Коулман, который сравнивал свою музыку «с картинами Джексона Поллока»
[382]. Со временем не только исполнители, но и посетители бара представляли собой этакий расовый микс, и это во времена, когда расовый вопрос во всех остальных частях страны достиг точки кипения
[383]. «Файв спот» стал творческим и социальным убежищем, надежно защищенным от вмешательства остального мира своей откровенной внешней непривлекательностью.
Итак, в первые часы июльского вечера 1957 года, когда Элен, Грейс и компания сидели в своем обычном углу полупустого бара, туда прибыл 30-летний музыкант Мэл Уолдрон с певицей, которой он недавно начал аккомпанировать на фортепиано
[384]. «Я помню, и весьма отчетливо, волну волнения, пробежавшую по всему залу, когда распространилась весть о том, что в наш бар только что вошла сама Билли Холидей, — рассказывал Джо Лесер. — Столик, за которым она сидела с Мэлом Уолдроном, находился совсем недалеко от нашего»
[385].
Среди современников нашлось бы немного людей, которых художники-завсегдатаи этого бара уважали больше, чем Билли Холидей. В ту июньскую ночь Джоан, Майк и Фрэнк не спали до трех часов, чтобы услышать, как она поет в кинотеатре неподалеку
[386]. Билли олицетворяла борьбу творческой личности за свои права. За талант певица платила очень дорого начиная с самого детства. Ситуацию Холидей усугубляло то, что она была чернокожей женщиной.
В свои 42, после лет, наполненных тяжелым трудом, скверными мужчинами, еще более скверными наркотиками и жестокой гендерной и расовой дискриминацией, здоровье и финансовое положение певицы оставляли желать лучшего. Но она сумела сохранить человеческое достоинство. Леди Дей выглядела величественно. Высокая и стройная, волосы убраны с лица и стянуты на затылке в тугой узел, глаза большие и усталые — казалось, боль делает ее только красивее.
В какой-то момент Фрэнк, утверждавший, что Билли «лучше, чем Пикассо», направился в сторону подиума для музыкантов — в туалет. Но замер, не дойдя до двери
[387]. Мэл Уолдрон сидел за роялем. «Мы услышали этот шепчущий голос, — вспоминала Элен. — Это была Билли Холидей — после того, как ей сказали, что она больше не сможет петь. И она просто шептала песню»
[388].
То действо никто из них никогда не забудет, а многие другие будут заявлять, что тоже были его свидетелями. Волшебство продолжалось до утра, пока восходящее солнце не прочертило линию вдоль горизонта
[389]. Билли пела, Мэл играл, а присутствовавшие слушали, затаив дыхание. Возвышенность этого момента прочувствовали все. Ребенок из Восточного Гарлема, которому дали послушать пение по телефону в телефонной будке, потому что он был слишком мал, чтобы сидеть в баре. Поэты, писатели и музыканты, которые сидели плечом к плечу, колено к колену вокруг маленьких столиков, заставленных пустыми пивными кружками и переполненными пепельницами
[390]. Местные пьяницы, в жизни которых было очень мало того, что можно было бы отнести к разряду прекрасного. Ее пение ободряло и вселяло в слушателей смелость. К рассвету их вера в себя была восстановлена.
Элен в этом тоже очень нуждалась. Казалось, буквально каждый аспект ее жизни требовал серьезных изменений. Алкоголь давно стал для нее чем-то большим, нежели просто способом провести вечер с друзьями или скоротать день в мастерской. Она начала лить крепкие напитки в утренний кофе и потом продолжала пить весь день — до тех пор, пока ее обычно умные мысли не превращались в невнятную чепуху
[391]. Вполне ожидаемо, что в близком окружении художницы не нашлось ни одного человека, который был бы достаточно трезв, чтобы обратить на это внимание. Зависимость от алкоголя вообще считалась в их среде нормой.
Однажды поздно вечером Элен с Францем сидели вдвоем в «Кедровом баре». К ним подошел официант за последним заказом — бар скоро закрывался. «Будьте добры, нам шестнадцать скотчей и содовую, пожалуйста», — произнес Франц, сымитировав выговор и позу истинного английского джентльмена. «Шестнадцать?» — переспросил официант, оглядев зал, в котором, кроме Франца и Элен, больше никого не было. «Именно, — подтвердил Франц, — по восемь на рыло».
Элен и Франц, конечно же, приняли бы все шестнадцать порций, но вовремя подоспели Джоан и Фрэнк. Компании хватило нескольких минут, чтобы справиться до крика бармена: «Все, время вышло, мы закрываемся!» По четыре порции виски на человека — вполне умеренная выпивка
[392].
Такого рода дикие истории случались достаточно редко, и называть их традицией было бы преувеличением, однако ситуация наглядно демонстрирует, как плохо Элен и другие художники понимали, насколько разрушительно влияние алкоголя и в какой мере они от него зависимы. «Мы все тогда так себя вели, — рассказывала потом Элен. — Я совсем не считала себя алкоголичкой и на самом деле не знала, что склонна к алкоголизму. Но я действительно пристрастилась к алкоголю, как, впрочем, практически все, кто окружал меня в то время»
[393]. Эта зависимость делала художников еще более легкой добычей для злых людей.
