Огонь погасили. Только теперь стала ясной истинная цена пожара. Через час от отравления угарным газом умер электрик Рубин Геллер. 30 пожарных были ранены. Не подлежала восстановлению фреска «Водяные лилии» Моне
[556]. Среди уничтоженных или сильно поврежденных полотен самыми серьезными потерями были картины представителей нью-йоркской школы: «Вашингтон пересекает Делавэр» Ларри Риверса и «Номер 1, 1948» Джексона Поллока с отпечатками ладоней автора в верхней части
[557].
Картину Ларри со временем неплохо отреставрировали, а вот культовый холст Джексона так и «остался чрезвычайно хрупким». Здание музея пострадало так сильно, что его пришлось закрыть для публики до следующего октября
[558]. Новость о пожаре распространилась по миру, и вскоре всем стало ясно: выставка «Новая американская живопись», проходившая в те месяцы в Европе, была чем-то гораздо большим, чем просто продуманная экспозиция. Она стала своего рода послом, сохранившим и поддержавшим дух Музея современного искусства.
В мае появились первые рецензии на выставку в Базеле, в основном позитивные. Цюрихский журнал Die Weltwoche, к примеру, писал:
Очаровывают не только холсты внушительных размеров, но и динамичные и жизненно важные события, происходящие на них. Семнадцать живописцев, в том числе Джексон Поллок и Грейс Хартиган… открывают нам доступ к принципиально новому опыту проникновения в безграничное пространство
[559].
Для Грейс упоминание ее имени рядом с именем Поллока стало очередным подтверждением ее особого профессионального статуса. Она была главным художником женского пола на этой сцене. В январе журнал Mademoiselle присудил ей награду как одной из десяти женщин из различных областей деятельности, достигших в 1957 году особых успехов
[560]. Newsweek и Time планировали публикации о ней, причем второй журнал намеревался сопроводить материал фотографией, сделанной самим Сесилом Битоном
[561].
Раньше это вызвало бы у Грейс разве что небольшое раздражение, но к 1958 году непрекращающийся натиск прессы начал ее сильно беспокоить. «Я чувствовала себя так, будто меня пожирают, — скажет она спустя годы о том периоде. — Художники ведь не актеры, в создании своих произведений искусства они лишь посредники. Я чувствовала, будто все хотят меня сожрать, и это не имело ничего общего с моим творчеством… Это было страшно смутное, тревожное, сбивавшее с толку время»
[562].
Сохраняя в качестве основной базы мастерскую на Эссекс-стрит (она называла ее «складом для девочек»), Грейс стала проводить все больше времени подальше от Нью-Йорка, в Бридж-Хэмптоне с Бобом Кином
[563]. Их тамошняя компания была более динамичной и состоятельной, чем та, к которой привыкла Грейс; коктейли тут начинали пить в полдень, и мало у кого нашлись бы проблемы более насущные, чем куда пойти и чем занять себя вечером
[564].
Некоторые из ее старых друзей начали было думать, что Грейс перешла на другую сторону баррикад — к традиционалистам. В «Кедровом баре» опять поползли шепотки о ее надменности, высокомерии, слишком уж необузданной сексуальности
[565]. В какой-то мере недовольство людей вызывала ревность к успехам и достижениям художницы. Но немалую роль играло отсутствие у Грейс интереса к молодым коллегам своего пола. Между тем Элен или Джоан проявляли к юным художницам удивительное внимание
[566].
Грейс всегда считала себя художником, а не художницей, и не чувствовала себя обязанной помогать кому-либо просто из-за общей гендерной принадлежности. Она стала тем, кем стала, исключительно благодаря силе воли, личностным характеристикам и таланту. И она ожидала, что любой, кто надеется стать художником, понимает, что для этого ему необходимо иметь такую же решимость и стойкость
[567]. В глазах некоторых людей Грейс заняла всем знакомое место, априори зарезервированное для женщин, игнорирующих свою генетическую предрасположенность к заботе о других людях. Проще говоря, ее считали стервой. Впрочем, в тот или иной момент этой участи удостаивались все «гранд-девы», как их окрестила Дори Эштон
[568].
Грейс испытывала тогда такую тревогу и замешательство, что ей необходимо было на некоторое время сбежать из Нью-Йорка. Что она и сделала в компании с Мэри Эбботт. Муж Мэри купил им в Европе фиолетовые солнцезащитные очки — художницы сразу стали похожи на кинозвезд. В феврале они отправились на Виргинские острова, надеясь роскошно отдохнуть под пышными зелеными пальмами в ярких пляжных домиках
[569].
Но едва Грейс сошла с трапа самолета, ее страшно покусали блохи, пальмы оказались грязно-коричневыми и некрасиво лохматыми от сильного ветра. «Рекламный плакат зазывает тебя, а ты, приехав, только и делаешь, что потеешь», — жаловалась она потом
[570]. В Нью-Йорк, в свою мастерскую, и к Бобу Кину Грейс вернулась страшно разочарованная и совершенно не загоревшая. Роман теперь утешал ее не больше, чем неудачное путешествие на Виргинские острова
[571]. (Грейс компенсировала недостатки личной жизни случайными романтическими связями — с Францем и с владельцем «Файв спот» Джо Термини
[572].)
