С одной из картин Боба возникли проблемы политического характера. В середине июня Мазервеллу в отель «Ритц» доставили телеграмму от Музея современного искусства. В ней говорилось: испанское правительство разрешит выставлять его «Элегию об Испанской республике XXXV», но только если художник изменит название. Боб отказался.
Тем временем посольство США узнало, что Роберт Мазервелл объявлен в Испании персоной нон грата. «Франко решил, что Мазервеллу не место где-либо поблизости с Мадридом и вообще с Испанией», — рассказывал Кармин. Американские чиновники настоятельно порекомендовали Бобу и Хелен покинуть страну
[610].
В это время в Мадриде находился Портер Маккрей — он готовил экспозицию. Боб поручил Портеру изъять все свои картины из передвижной части выставки
[611].
Накануне вынужденного отъезда из Испании Боб почувствовал непреодолимое желание писать. Он был вне себя от цензуры, которую навязывало глубоко презираемое им правительство. Хелен недавно закончила картину в смешанной технике на листе картона, который она пришпилила к оштукатуренной стене в их гостиничном номере — она считала, что это «свадебный портрет». Хелен прикрепила рядом несколько листов для мужа, который в нехарактерном для него спонтанном стиле «атаковал» белый лист карандашом
[612].
На рваных карандашных линиях рисунков четко обозначились неровности старой стены, к которой был прикреплен лист бумаги, и эти многочисленные дефекты стали невольными символами болезненных переживаний Боба в Испании. Они вдохновили его на новую серию, которую он назвал «Мадрид». Среди бурных событий, вдохновивших Боба, ни он, ни его жена, скорее всего, не заметили, что такие работы вполне могла бы нарисовать Хелен — это был практически ее стиль
[613].
На следующий день супруги загрузили в автомобиль вещи, в том числе первые из множества полотен и рисунков, которые они создадут за время путешествия по Европе, пересекли границу и оказались в полной в безопасности, во Франции
[614].
Там, в живописной рыбацкой деревушке Сен-Жан-де-Люз, они нашли «фантастически красивую огромную старую виллу», которую им удалось снять на все лето. «Там было множество комнат для занятий живописью, открывался вид на воду и на городок, а в нескольких минутах ходьбы находился пляж. Это было то, о чем мы мечтали. Сам городок оказался тем, что нам нужно: он был простым и цивилизованным, с кафе, приличными бистро и приятными местными жителями», — писала Хелен Барбаре Гест
[615]. Им так понравилось это место и регион в целом, что в конце лета Мазервеллы решили купить эту виллу.
Хелен устроила мастерскую в большой комнате рядом с кухней с большой французской дверью, ведущей на веранду. Боб занял несколько небольших комнат на третьем этаже
[616]. Времени у них было предостаточно, и пара, объединенная чувством общей цели, отправилась на поиски холста. Художественного холста они не нашли и потому купили простыни из баскского льна
[617].
Ждать, пока найдется профессиональный холст, было просто невозможно. Особенно не терпелось Бобу. После многих лет относительного безделья он начал писать масштабные картины, отображающие невероятную энергию и свободу, и считал, что это заслуга Хелен. В письме другу Юджину Гуссену Боб пишет:
Ее присутствие рядом высвободило во мне что-то, что копилось, накалялось и разочаровывало меня годами, и я физически ощутил бесконечный поток всего того, что ждет меня в предстоящие долгие годы — это в некотором смысле довольно ошеломляет, все это наше новое совместное предприятие, и для меня, человека с резко экзистенциалистским взглядом на реальность, невероятно удивительно оказаться вдруг в столь оптимистичных обстоятельствах. Я едва поспеваю за этими изменениями
[618].
Новый опыт ошеломил и Хелен. Они оба были одновременно невероятно расслаблены и при этом чрезвычайно заняты. В письме Грейс Хелен рассказывает:
Сейчас пять вечера, я сижу на крыльце в купальнике, потягиваю вермут, слушаю отличный джаз на портативном радио… До этого мы оба много работали. Я думала, что после стольких месяцев безделья я буду страдать от реальной боли нового рождения, но как-то всего за три дня начала писать и продолжаю, как одержимая. Все чувства и идеи, которые я накопила за это время, вылились наружу, и я просто не успеваю фиксировать материал. Некоторые результаты так и выглядят, и теперь я думаю, что нужно будет сделать шаг назад, посмотреть, подумать, пересмотреть все и попробовать еще раз… Стены нашей старой виллы на всех этажах медленно, дюйм за дюймом, покрываются нашими работами. Это такой красивый и потрясающий опыт, который мы приобретаем вместе. Мы вместе смотрим, мы разговариваем, мы поощряем друг друга. Это такая радость…
[619]
Несмотря на относительную изолированность, новости о карьерных успехах Грейс все же доходили до Хелен. «Мы прочли о тебе Time, сидя на веранде в Гранаде, — писала Хелен. — Какой невероятный, должно быть, опыт. Ты хорошо выглядишь. А как ты себя чувствуешь? Кажется, они цитировали тебя в характерном для Time разрушительном стиле, но какая, черт возьми, разница — ведь значение имеет только твоя картина, которая говорит сама за себя»
[620].
Грейс, тоже попивая вермут, писала Хелен: «Стою у окна, выходящего на Эссекс-стрит, наблюдаю за каплями полуденного летнего дождя на оранжевых лепестках моих ноготков — я тут стала городским садовником». Она рассказывала подруге, что редко покидает мастерскую и искренне наслаждается меланхолией, которая всегда приходит к ней вместе с летом в этом большом городе. Грейс тоже планировала поездку в Европу, ей хотелось посмотреть выставку «Новая американская живопись». Путешествовать она отправится в компании с Бобом Кином.
