«Я, в общем-то, люблю его, нуждаюсь в нем и завишу от него, — доверительно писала она Хелен. — Какой же ты была мудрой, что дождалась Боба, и какой же таинственный инстинкт заставил тебя дождаться его в то время, как, должно быть, было так легко и утешительно в определенные моменты жизни согласиться на что-то меньшее»
[621]. Выписывая эти слова, Грейс, очевидно, думала о том, как бы и ей самой наконец на что-то «согласиться», обменять тайну на комфорт с кем-то, кто был бы ей хотя бы наполовину так же дорог, как Боб Хелен. На пике творческой карьеры инстинкты выживания заставляли Грейс страховаться.
Идиллию Хелен и Боба Мазервелла омрачали только два обстоятельства. Когда Боб вспоминал дочек, живущих с матерью в Вирджинии, он превращался в мрачного меланхолика. Он тосковал так сильно, что Хелен какое-то время не позволяла приходить к ним людям, у которых были дети
[622]. Второй проблемой были испанцы. Боба чрезвычайно раздражало, что ему пришлось сдаться Франко в тот момент, когда он снова влюбился в страстную, замученную страну. Испанские рецензии на выставку «Новая американская живопись» (на ней в итоге выставлялись все отобранные ранее картины Боба, кроме «Элегии»)
[623] демонстрировали огромный аппетит этого народа к современному искусству и его готовность искать в нем послания для себя. Критик из барселонского журнала Revista писал:
При входе в зал тебя охватывает странное ощущение магнетического напряжения; как будто то, что сконцентрировалось на холстах, вот-вот с них спрыгнет. Это другие мифы, другие боги, другие идеи, отличные от доминирующих в настоящее время в Европе…
Каждая картина — исповедь, интимный разговор с Богом, предполагающий принятие либо отвержение внешнего мира, но всегда верный глубинной идентичности, в центре которой находится совесть. Эта живопись — неразрешимая загадка для тех многих, кто желает понять ее значение, не проникаясь ее состоянием
[624].
Мало того что Боб и Хелен оказались исключенными из этого важного диалога о современном искусстве и современном обществе — им было отказано в доступе к богатствам великого прошлого Испании. Не желая признавать поражения, в середине июля Хелен сообщила одному из друзей, что они возвращаются в Испанию и уже наметили маршрут. Месяц спустя пара тайно добралась до пещеры в Альтамире
[625].
Мазервеллы опоздали — групповые экскурсии в тот день уже закончились. Но за небольшую сумму дежурный охранник позволил им войти. Встреченный внутри припозднившийся гид вручил Бобу свечу и удалился. Хелен и Боб перенеслись на 35 тысяч лет назад. Они стояли под естественным куполом, который сильно напоминал часовню. Только на стенах были не фрески Микеланджело, а фигуры животных, внушающие не меньшее благоговение
[626]. Они не говорили о тех, кто когда-то создал эти изображения. Однако в мерцающем пламени свечи древние художники казались двум современным художникам родными братьями и сестрами; они разговаривали с Мазервеллами оттуда, где когда-то все начиналось.
То путешествие изменило их жизнь. В конце августа Боб и Хелен покидали Европу. Судно вышло из Гавра, на борту был гроб с картинами. В Нью-Йорке восторги Хелен по поводу ее новой жизни с мужем не утихли. «Я чувствую себя настолько самой собой, такой развивающейся, такой живой — и все еще (навсегда) с каждым днем все более влюбленной», — писала она Барбаре
[627]. Наедине друг с другом, в напряженной атмосфере творчества, Боб и Хелен чувствовали себя так, будто полностью познали друг друга.
Но весьма значительная часть жизни Боба по-прежнему оставалась для Хелен загадкой. На День благодарения его дочек, пятилетнюю Джинни и трехлетнюю Лиз, привезли в Нью-Йорк повидаться с отцом
[628]. Хелен, все еще сияющая после медового месяца, оказалась лицом к лицу с двумя сбитыми с толку маленькими человеческими существами. Они совершенно не понимали, какую роль эта женщина играет в их жизни. Девочки были уверены только в одном: Хелен не их мама. Она вообще не походила на других женщин, которых они до сих пор видели и знали
[629].
«Она не слишком походила на женщину-мать, — вспоминала спустя годы Джинни, — в основном из-за того, что была в этом деле совершенно некомпетентной. Думаю, она никак не ожидала, что ей так быстро придется столкнуться с детьми. Так что этот опыт был в какой-то мере травмирующим для нас всех… Но она делала все, что могла, особенно учитывая сложность обстоятельств, которые навалились на нее так внезапно»
[630].
Боб был любящим отцом, но он не слишком умел общаться с детьми. Его дочки были еще слишком малы, чтобы обсуждать с ними искусство или психоанализ
[631]. А вот у Хелен получилось неплохо. Справившись с первоначальным шоком от осознания того, что она вышла замуж не только за мужчину, но и за его родных, она не имела ничего против его дочерей. Природа создала ее неспособной быть «нормальной» матерью — так же, как и быть «нормальной» женщиной 1950-х годов, но она могла быть с детьми тем, кем она была, — самой собой.
Хелен придумывала сказки, которые рассказывала девочкам на ночь частями, утешала малышек бутербродами с маслом и сахаром, если им снилось что-то страшное. А еще она знакомила их с Нью-Йорком своего детства: «Плаза» на обед, катание на коньках и ужин в Рокфеллер-центре, театр, поход на концерт Rockettes, катание в карете по парку
[632]. «От нее исходило чувство восторга», — вспоминала Джинни
[633].
