Тебе нужно собрать свою жизнь в кучу. Каковы твои главные потребности? Как выглядит твой обычный день?.. Мне нужно место для работы, я хотела бы жить в Ист-Хэмптоне, потому что, если посмотреть вокруг, увидишь, что все удирают из Нью-Йорка в Ист-Хэмптон, да уже все удрали — от жары, от крыс… И это кажется правильным решением. И он там смог бы о ней позаботиться
[838].
Под «ним» имелся в виду Боб Кин. А под «заботой о ней» подразумевался, конечно, не денежный вопрос. Грейс и сама неплохо зарабатывала. Это был даже не вопрос любви. Да, Боб нравился Грейс, но о страсти речи не шло. Грейс попробовала перечесть Вирджинию Вулф — и в очередной раз получила напоминание, что женщине для творчества нужны лишь мир и собственное пространство
[839]. А Боб купил в Бридж-Хэмптоне, неподалеку от «Красного дома», строение начала XIX века под названием «Лудловская ферма». В комплекте шли башенка, широкая терраса вокруг всего дома и амбар на краю огромных картофельных полей.
В амбаре Боб предложил обустроить мастерскую для Грейс
[840]. Это было отличное предложение. Художница так была в тот момент не похожа на уверенную в себе и успешную Грейс Хартиган, о которой писали в журналах! Дом и амбар показались ей идеальным убежищем. Первое же лето показало: да. Выбор был мудрым — живопись полилась рекой
[841].
Друзья стали приезжать в новый дом. Эл называл его «поместьем», Барбара — «домом Хартиган». Между развеселыми приемами приятных людей Грейс написала 17 полотен и какое-то время полагала, что совершила истинный творческий прорыв
[842]. Но потом поняла, что это не так. Работа шла как-то слишком уж легко, как-то слишком похоже на ее новую жизнь. «Я не знаю, был ли в мире когда-либо художник, который наделал так много уводящих не туда ошибок и ложных шагов, сколько наделала я», — писала она Барбаре.
И вот, вторя унылым звукам гонга, я опять говорю себе, что ошибалась, думая, будто это лето стало моим «прорывом»…
Как бы там ни было, думаю, я хочу сказать одно: я же явно оказалась у разбитого корыта… Временами [я] праздную триумф или ликую, но только какое-то мгновение, действительно мгновение, самое большее, минут пять поистине возвышенного ликования, и затем опять «о-хо-хо, это совсем не то, что я имела в виду; это совсем не то, на что я надеялась». И тогда начинается пьянство. Почему я пью — из трусости; из страха, что не смогу вынести болезненного давления своего трезвого «я», или, может, потому, что думаю, будто смогу найти великие истины и постичь неизвестное, если «нырну в пьяное забытье»?
Такие вот мысли посещают меня; мысли, скорее характерные для трех часов самого темного дождливого нью-йоркского ист-сайдского дня… Мэри [Эбботт] приезжает сюда, и живет так, и пьет допоздна, ведь завтра мы умрем. Да я и сама делаю примерно то же самое
[843].
Грейс чувствовала, что разваливается на куски, и всерьез задумывалась над тем, сможет ли выжить на «Лудловской ферме». «Там было так прекрасно; просторы картофельных полей, небо, море, — вспоминала она. — Всё было так великолепно, что я забеспокоилась. Я была там счастлива, но я ведь никогда не возражала против того, чтобы быть несчастной — при условии что мне хорошо работается»
[844]. А это условие явно не было соблюдено.
И все же Грейс предпочла тогда комфорт обыкновенного Канзаса острым ощущениям непредсказуемой сказочной страны Оз, хоть и не без колебаний и не без мер предосторожности. Даже переехав в Бридж-Хэмптон и выйдя замуж за Боба Кина, она сохранила свою мастерскую на Эссекс-стрит
[845].
За три дня до свадьбы, состоявшейся в декабре 1959 года, они с Фрэнком провели ночь «пьяных слез и поцелуев и заверений в вечной любви друг к другу»; тогда же произошло и то, что Грейс охарактеризовала как «почти смертельную схватку»
[846]. По мнению Грейс, новый любовник Фрэнка Винсент Уоррен был «недостоин» его. Этот парень, с ее точки зрения, был слишком холодным, слишком мелким. А Фрэнк, со своей стороны, видел в Кине человека, напрочь лишенного какой-либо магии
[847]. Тем летом Фрэнк прислал Грейс стихотворение L’Amour avait passé par là («Любовь прошла мимо»), навеянное предчувствием окончания их долгой и прекрасной истории любви.
…прийти в «Кедровый бар», чтобы встретиться с Грейс
Я должен зашнуровать свои мокасины
и забыть мелкие библиографические данные разочарований
муку и силу
ради этой неослабной честности
эту охранную грамоту на случай непредвиденных обстоятельств и несчастий, но как же ярко горит
свеча, поднесенная к окну, у нее два пламени
и, возможно, орды последователей под дождем молодости
как под небосводом ты находишь сердечко губной помады или презерватив
оставленный чередой
обобщенных интуитивных ощущений
именно в тот период великого итальянского искусства, когда все подражают Пикассо
кто-то только что подтолкнул меня к По
в Энн-Арборе трава покоричневела на солнце
в мокрую ночь заметны последствия и ясны предупреждения
каталог идиотизма и страха диктует это письмо
и оно подписано «Фрэнк»
но пока мне не стоит его
По вполне понятным причинам 1959 год закончится выставкой под названием «Хартиган и Риверс с О’Харой» в галерее «Тибор де Надь». На ней демонстрировались результаты сотрудничества двух представителей визуального вида искусства с мастером слова Фрэнком: серия литографий Ларри и Фрэнка под названием «Камни» и серия Грейс и Фрэнка «Апельсины», созданная в 1952 году
[849]. Лоуренс Кэмпбелл из ArtNews назвал работы Грейс и Ларри данью уважения к Фрэнку
[850]. На самом же деле они были данью уважения к их общему прошлому и глубочайшей дружбе. Благодаря той выставке Грейс вновь пережила счастливые времена, прежде чем навсегда оставить в прошлом эту сцену — и того человека, которым она на ней была, то есть звезды мира искусства.
