– Все хорошо, – выдаю я чуть резче, чем планировала. А потом обращаюсь к удаляющейся фигуре: – И я была рада тебя видеть, Джулс.
Джулия не останавливается.
– Тебе, наверное, лучше воздержаться от пива, Молли, – произносит она нараспев. – Ты немного толстовата.
– Хорошо, – выдавливаю я. Как только она уходит, руки начинают трястись. Патрик наблюдает за мной с другого конца бара. Мне хочется лишь закрыть глаза и оказаться как можно дальше отсюда, но если этому не бывать, тогда хотя бы хочу в свою спальню на третьем этаже, к большому серому одеялу и мерцанию экрана на коленях. Я хочу домой. – Мне надо… Мне пора, Имоджен.
– Что случилось? – К нам сзади подходит Тесс и подталкивает Имоджен бедром, держа в руках три шота с какой-то янтарной жидкостью и несколько апельсиновых долек для закуски. Ее глаза округляются, когда она замечает мою кофту. – Джулия сделала это специально?
Имоджен качает головой.
– Не спрашивай. – А потом забирает у нее два шота и один отдает мне, будто я ничего не говорила о своем уходе. – Готова?
Смотрю на них двоих – маловероятных товарищей по команде после всего произошедшего, но они здесь. Гейб прав, нельзя прятаться вечность. Осталось лишь семьдесят шесть дней.
– Готова.
День 24
Просыпаюсь в самом худшем настроении. В черепе пульсирует похмелье, а во рту сухо и пахнет. Естественно, сегодня не до бега. Чищу зубы и убираю спутанные волосы в хвостик, затем тащусь вниз за кофе. Мама сидит за кухонным островком в новых очках с толстой оправой и футболке в полоску, которая легко могла оказаться как из моего шкафа, так и из ее, и читает «Таймс».
– Доброе утро, – говорит она, и красноречивый взгляд на часы сообщает, что уже приближается полдень. – Как дела?
Нюхаю молоко в упаковке и морщу нос.
– Хорошо, – бормочу. Хотя желудку не так уж отлично.
– Правда? – спрашивает она и откидывается на спинку стула, рассматривая меня с материнским скептицизмом, от которого я отвыкла, ведь она больше года не пыталась меня воспитывать. Кстати, Эмили Грин была сиротой. – Потому что, надо сказать, выглядишь ты не очень хорошо. – Она делает глоток из дымящейся чашки. – Хочешь рассказать?
– Рассказать что? – огрызаюсь я. И вдруг вспоминаю, что именно это она предложила мне в тот вечер в десятом классе, когда я разболтала о Гейбе – я сходила с ума от чувства вины и паниковала, а она сидела в своем кабинете за столом: «Хочешь рассказать?»
И я рассказала.
Рассказала все.
Господи, теперь ее любопытство вызывает у меня отвращение, инстинкт самосохранения набирает силу, словно сильный осенний ветер, несущийся по озеру. Такое ощущение, будто она хочет содрать мясо с моих костей.
– У тебя что, творческий кризис? Ищешь новый материал? Я сказала, что у меня все хорошо.
Мама шумно выдыхает.
– Ладно, Молли, – говорит она, – будь по-твоему. Я знаю, что ты с удовольствием провела бы это лето не здесь, и уже извинилась перед тобой. Прости меня, если тебе кажется, что я вторглась в твою личную жизнь, но я еще…
Я набрасываюсь на нее.
– Мне кажется, что ты вторглась в мою личную жизнь? – Поверить не могу. Я действительно не могу поверить. – Ты кто? Кто так говорит? Как ты можешь…
– Я – писатель, Молли, – перебивает она меня, словно это религия или ее чертова культура, словно какой-то моральный релятивизм тут же все объяснит. – Я беру реальные события и использую их в качестве сюжета – вот чем я занимаюсь, вот чем занималась всегда. Конечно, есть…
– Ты моя мама! – парирую я, голос надламывается и с головой выдает отвратительное равнодушие, которое я взращивала последние полтора года, уродливую трещину в скорлупе. Качаю головой и опускаю кофейник на стойку с такой силой, что, боюсь, он разобьется. – Точнее, должна ею быть. Ты меня выбрала, помнишь? Сама так всегда говорила. Но на самом деле ты лишь хотела продать меня на органы.
Мама бледнеет после этих слов, или, возможно, я просто хочу это увидеть.
– Молли…
– И ты права, лучше бы я сейчас была в другом месте. Лучше бы до конца своих дней не имела к тебе никакого отношения. И знаешь, что? Можешь пойти и вписать это в свою следующую книгу. Можешь рассказать всему миру, мама. Приступай.
Оставляю пустую чашку на стойке и несусь наверх, напугав Виту и заставив Оскара отползти в прихожую. Старые ступеньки скрипят под моим весом.
День 25
– Эй, – начинает Гейб, слегка отстраняясь и делая прерывистый вдох, который, как ни странно, мне нравится, ведь я понимаю, что привыкаю к нему. Кожа на его шее очень, очень теплая. – Можно я кое-что предложу? Только не впадай в панику.
Я отвлеченно киваю и, тяжело дыша, откидываюсь на спинку пассажирского сиденья универсала. Мы остановились в темноте парковки гостиницы почти час назад, целовались и болтали ни о чем – о ребенке, как-то прогуливающемся голым по лобби, о пицце с инжиром и горгонзолой, ставшей сегодня в магазине фирменным блюдом. Теплые руки Гейба медленно и уверенно скользят по моей футболке. Не могу решить, смешно это или подозрительно – вот так прятаться в машине под ветками сосен с приглушенным радио, но реальность такова, что я не хочу приводить Гейба к себе домой, и мы уж точно не пойдем к нему, поэтому… остается универсал.
– Конечно, – отвечаю я, убирая волосы за уши и с любопытством поглядывая на него. Мои губы опухли и покалывают после столь долгих поцелуев. Щеки Гейба порозовели, и я улыбаюсь, словно чего-то достигла – наши встречи кажутся другими, одновременно и более, и менее серьезными. Мы с Патриком, до того как начали встречаться, ничем и ни с кем не занимались и мучительно медленно продвигались вперед. Каждый новый этап был растянутым и слегка пугающим, мы были такими близкими, но при этом все, что мы делали, казалось совершенно новым. С Гейбом все не так: во-первых, между нами уже произошло то, к чему все шло, и во-вторых, это же Гейб. С ним все легко. С ним и это легко. Не на чем зацикливаться, нечего обдумывать. – Что случилось?
Гейб слегка морщит нос, словно к чему-то готовится. Фонари парковки сквозь окно отбрасывают на его лицо тусклый свет.
– Дело вот в чем, – начинает он осторожнее, чем обычно, нерешительнее, чем я привыкла – я считаю его человеком, который получает все, что хочет, который не стесняется чего-то просить. – Что думаешь насчет вечеринки?
И в этот момент весь кайф, все удовольствие, курсирующее по ногам, рукам и всему остальному телу, тут же испаряется. Я даже хрюкаю.
– Ни за что, – говорю ему и качаю головой так решительно, что она может сорваться с шеи и запрыгнуть на заднее сиденье машины. Даже не надо спрашивать, о какой вечеринке идет речь. – Ни-и-и-и-и-и за что. Отличная попытка. Нет. Нет и тысячу раз нет.
