Я знала, что он пытается меня защитить, и от этого становилось лишь горше. Господи, как же мне хотелось его увидеть, хоть на секундочку, на одну ничтожную секунду, чтобы только узнать, что с ним всё в порядке. Чтобы убедить себя, что он не плод моего воображения, не видение, а человек, который действительно существовал в моей жизни. И которого я люблю до потери сознания.
Но я, как правильная девочка, исполнила все его требования. Приехала к тёте и умоляла её дать мне алиби. Подтвердить, что всё это время я жила у неё, что не встречалась ни с каким Богданом, что болела и почти не покидала квартиру. Каждое произнесённое мной в кабинете следователя лживое слово оставляло шрамы на сердце. Пусть это и была просьба Скуратова, а мне всё равно казалось, что я его предаю таким образом. И на самом деле я должна вернуться в милицию и признаться во всём. Рассказать, что он просто меня защищал. Только вот я лучше прочих знала, что это не поможет.
Потому что с одной стороны – отец Игоря, а с другой – бандит. Потому что на его руках и так слишком много крови, и, если Лебедев захочет, а я не сомневалась в этом, он найдёт на Богдана любой компромат. А если не найдёт – состряпает своими руками.
Мой отец находился в том отделе, куда меня вызвали на допрос. Со мной даже не поздоровался, просто занял место в комнате и молчал, пока на меня сыпались вопросы. Я даже не поняла, почему он пришёл, почему ему позволили остаться. Казалось, он слушал каждое моё слово, но там не было правды, которая, видимо, ему зачем-то понадобилась. В основном все вопросы касались Игоря. Когда я его последний раз видела, почему не состоялась свадьба, как складывались наши отношения после расставания. Я заучила свою речь наизусть и очень надеялась, что ни разу не прокололась.
Под конец допроса отец просто покинул комнату, так и ни слова мне не сказав. Что там было в его голове, мне не известно, но я заметила новые седые волосы на его висках и несвойственную ему худобу. Моё сердце дочери обливалось кровью от мысли, что я тому виной, мне хотелось подойти к нему, попросить прощения за всё, что случилось. Пусть даже я не считала, что делаю что-то неправильное, но Владислав Евстигнеев так смотрел на меня, что я готова была признаться почти в чём угодно.
В стране нагрянул очередной кризис и у тёти начались серьёзные проблемы с бизнесом, я не вникала, ибо ничего в этом не понимала, а она всеми силами пыталась выкарабкаться и потому приняла решение, что нужно продавать квартиру и уезжать в Москву. Я не могла её остановить, моя жизнь не должна была на неё влиять, в конце концов, я взрослая девушка. В итоге я вернулась в общежитие и на работу официанткой. Брала дополнительные смены, лишь бы чувствовать постоянную усталость, а не тоску по Богдану.
Время до суда Скуратова текло мучительно медленно и оглушительно быстро одновременно. Я поняла, что беременна, аж на четвертом месяце. Из-за стресса не заметила токсикоза, потому что была уверена, что тошнит от отвратности собственного существования в этом аду, но никак не по той причине, что во мне зарождается новая жизнь.
***
Следующие два месяца я пыталась привести свою нервную систему в порядок, но никому не было до этого дела. Казалось, сейчас я стала ещё худее, чем пару месяцев назад, живот легко маскировался чуть более свободной, но по-прежнему моей старой одеждой, и врач в женской консультации каждый раз при виде меня охала, что я ничего не ем.
Приходилось насильно запихивать в себя еду, но это мало помогало, вес не хотел нормализовываться, и казалось, еще не родив ребёнка, я стала плохой матерью. Как ни старалась, но, ложась в постель, я всё время думала только о будущем своего малыша, и справиться с этими мыслями не получалось. Они крутились в моей голове, роились, заполняя в черепной коробке всё пространство собой, и полностью отравляли моё существование. И всё же… всё же беременность принесла надежду на то, что мне будет ради чего жить. Я гладила свой маленький живот и представляла нас втроём, отгоняя от себя мысли о сроке, который светит Скуратову, если судья вынесет обвинительный приговор.
Первое время Сергей появлялся, приносил деньги, а потом пропал. Меня это пугало, ведь он являлся единственным связующим звеном с Богданом. При наших встречах он ничего о нём не рассказывал, но я всё равно видя его испытывала облегчение. Почему-то казалось, что, пока он меня навещает, Богдан в порядке. Я откладывала всё, что он мне передавал, и все заработанные деньги тоже, но накоплений всё равно на период после родов оставалось ничтожно мало. Ведь я отлично понимала, что работать не получится долгое время. Если бы не ребенок, я могла бы всё это пережить, но то, что я не в состоянии его прокормить, повергало меня отчаянье, и я начала задумываться о том, что следует помириться с отцом.
Я ехала в маршрутке и тряслась, но вовсе не из-за колдобин, на которые попадали колёса. Страх разгорался где-то внутри меня и дрожал, как вулкан перед извержением. На улице вечер, и я рассчитывала на то, что отец будет дома. Постояла некоторое время под окнами, собираясь с силами. Ноги туда не несли. Хочу сделать шаг, а они меня держат, словно приросли к асфальту. И всё же отец был моей единственной надеждой. Хотя даже сейчас воспоминания о девичьей комнатке, где остались любимые книги, музыкальный магнитофон и кровать с пуховым одеялом, не становились более радужными и светлыми, потому что моя жизнь там с момента смерти мамы больше не была счастливой. Этот дом давно уже для меня чужой и холодный.
Но я не нашла в себе сил оставить город N, где сейчас Богдан, и уехать к тёте. Не представляла, как могу совершить подобный поступок, пока он где-то рядом. Пока я имею возможность хотя бы мельком видеть его в стенах суда или просто знать, что он здесь, а не за пятьсот километров.
Я ожидала, что, как и всегда, встречать гостей пойдёт мачеха, но вместо неё за дверью стоял отец. Выглядел он ещё хуже, чем в день допроса в милиции. Судя по цвету кожу и красным белкам глаз, пьёт он давно и много. Я сглотнула слюну от страха. Отца я боялась и трезвым, а с пьяным подполковником милиции и вовсе не хотелось связываться. В какой-то момент в голову даже закралась трусливая идея сбежать, но я её подавила в себе.
Он смотрел в мою сторону тяжёлым, несфокусированным взглядом, будто не мог сообразить, кто к нему заявился.
– Зачем припёрлась? – на меня обрушивается смрад из застоявшегося в его крови алкоголя, пропитавшего все его внутренности и источаемый сквозь поры.
– Давай мириться, – предлагаю я, будто маленькая девочка, испытывая надежду на то, что папа всё же любит и не оставит и дальше блуждать дочку.
Подполковник покачнулся и пропустил меня в запущенную квартиру. Я не нашла в ней следов присутствия жены родителя или её дочки: грязно, затхло и темно от наполовину перегоревших лампочек. Какой бы ни была Татьяна Михайловна, но она, со своими рюшечками и любовью к персиково-розовым цветам, придавала этой квартире живость. А сейчас здесь стало ещё хуже, чем после самоубийства мамы.
Отец прошёл в кухню и достал из холодильника початую бутылку водки, вылил себе в гранёный стакан, будто чай наливал, и сделал несколько глубоких глотков, даже не подумав закусить после. Я смотрела на это и не узнавала его. Владислав Евстигнеев почти всегда был в форме, и его вторая жена ужасно порой ревновала мужа, потому что он имел успех у женщин, а сейчас, спустя каких-то пару месяцев, передо мной стоял потерявший человеческий облик человек.
